В юношеские годы его характер очень изменился. Он стал нервным, иногда как-то замыкался и отчуждался. Порой с ним было трудно найти общий язык, установить контакт и понимание, он к этому не стремился. Он очень не любил «выяснять отношения», вести «душеспасительные» откровенные разговоры, и мы старались, как говорится, не лезть в душу. К тому же мне он стал казаться каким-то незащищенным, слабым, очень ранимым. Все это настораживало и тревожило.
Своей главной задачей я считала в то время обеспечить ему душевный покой, не раздражать его всяческими нравоучениями и ни в коем случае не потерять с ним контакт. Думаю, что в большинстве случаев мне это удавалось. Мы всегда оставались добрыми друзьями, хотя менее, чем иногда хотелось, близкими и откровенными. Впрочем, дети, особенно сыновья, редко бывают близки и откровенны со своими родителями. Особенно трудными и тревожными для психологического климата нашей семьи были семидесятые годы, начиная с 1973-го, когда Миша покинул нас и отбыл в свой киевский вояж. Стало очевидно, что его тяготит учеба в институте, но, в то же время, крайне волнует перспектива службы в армии. Он почувствовал себя взрослым, но не определил свой жизненный путь. В его поведении и настроении прослеживались неудовлетворенность, неуверенность, подавленность и какой-то надлом. Он перестал любить свой дом со скучным для него стандартным бытом и уютом. Ему неинтересны были мы, его родители, безоговорочно преданные своей работе, партии и правительству.
Напрямую он, конечно, ничего подобного не высказывал, но мы все это чувствовали и понимали, утешая себя тем, что все пройдет, что все это признаки переходного возраста, что скоро все встанет на свои места. Однако мы были настолько взволнованы и обеспокоены настроением и поведением Миши, настолько морально не подготовлены к происходящим в нем переменам, что даже решили обратиться к психиатру. Я очень опасалась, что он откажется от этой затеи, но он, к моему удивлению, довольно быстро согласился. Нам удалось попасть в институт им. Бехтерева к очень хорошему и внимательному специалисту. До этого мне никогда не приходилось иметь дело с психиатрами, и я сама здорово волновалась. Профессор принял нас очень хорошо; долго, интересно и даже поучительно беседовал сначала со мной, а затем с Мишей. Вывод его был краток и однозначен: «Ничего серьезного нет, но нужно дать ему год отдохнуть от учебы. Армия абсолютно противопоказана». А я-то по простоте душевной считала, что как раз сейчас для него самое лучшее, это служба в армии: там он займется спортом, возмужает, окрепнет физически и морально. Наивное представление об армии, как о родном доме с добрыми умными командирами и идеальном месте для мужания юношей, сложилось у меня, конечно, под влиянием кино и телефильмов. И я даже всячески уговаривала Мишу не уклоняться от святого гражданского долга. Ведь тогда дела в армии обстояли еще не так страшно.
