Разумеется, сначала я спросил у матери, а та предложила спросить у отца. Я не мог поверить своим ушам, стоя у нее в комнате и пытаясь не задохнуться от вони дезинфицирующих средств и ее гниющих ног. Ее рот, перекошенный после инсульта, и глаза, прячущиеся в складках жира, сказали мне: спроси своего отца.
Чего я не стал делать. Нет, вместо этого я напился вдрызг, в одиночку прикончив полбутылки бурбона, и отрубился на полу ванной в луже блевотины — очаровательно! Там и нашел меня отец, вымыл меня и переодел. Что он хотел этим доказать? Что, в конце концов, любит меня больше матери, что именно он одержал победу в войне Уилмотов? Так или иначе, на следующее утро отец выписал мне чек на пять «кусков», и мы поговорили о том, что я должен посмотреть в Европе. Мы сидели у него в студии и говорили о музеях, о Лондоне, Париже, Мадриде, Риме, Флоренции — такое же путешествие мы вместе с отцом совершили, когда мне было девять лет. Тогда я впервые познакомился с европейскими собраниями живописи.
В тот первый раз вместе с отцом мы везде останавливались только в самых шикарных гостиницах — господи, как же он любил сорить деньгами в пору своего расцвета! — и все обходились со мной так мило, а я считал, это потому, что я замечательный ребенок. Так продолжалось до тех пор, пока Шарлотта не раскрыла мне глаза — жуткая стыдоба, хотя я ей в этом так никогда и не признался. Шарлотта терпеть не могла эту чванливую роскошь, и сейчас, оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что именно тогда она начала посещать церкви и монастыри. Это Шарлотта настояла на том, чтобы мы отправились в Авилу[13] посмотреть Святую Терезу.
Когда я в двадцать один год отправился в Европу один, в Мадриде я отказался от шикарного «Рица» и поселился на третьем этаже однозвездочного albergo[14] на углу Калле-де-Амор-де-Диос и площади Святой Марии — Шарлотта наверняка одобрила бы этот выбор, и оттуда было всего минут десять пешком до музея Прадо. Я не был там с девяти лет, но, когда я снова пришел в музей, мне показалось, будто я выходил из него всего на несколько минут: все картины висели на тех же местах. Однако мой взгляд был безнадежно испорчен курсом истории искусства, и я понимал, что мне больше не удастся вновь испытать такой же оглушительный взрыв чувств, как в тот раз, когда я впервые увидел все это, — впервые потому, что отец принципиально не держал дома никаких репродукций, никаких художественных альбомов, чтобы не испортить золотой взгляд юного Чаза. Отец провел меня в большой зал кружным путем, мимо скучных посредственностей конца семнадцатого и восемнадцатого веков, мимо аляповатых бурых картин, и вот шестнадцатый зал, а там «Сдача Бреды», первое большое полотно Веласкеса, которое я увидел. Мне хотелось до конца жизни стоять и любоваться тем голландским солдатом, небрежно смотрящим с холста, — ну как Веласкес только придумал это сделать! — и копьями, такими, какие они есть, просто идеальными, но отец не позволил мне задержаться. Он схватил меня за руку и потащил мимо знаменитых портретов и пророков в пустыне с чудесной черной птицей, зависшей в настоящем воздухе, в большой зал, центр культа. Мы вошли в двенадцатый зал, резко повернули направо и оказались перед «Фрейлинами».
