Но когда-то давно он любил мать; нельзя так писать портрет женщины, если ее не любишь, — по крайней мере, я не могу. К тому же есть еще фотографии. Господи, какие же это фотографии! Отец и мать познакомились в последнее лето перед войной в Лиге изящных искусств — отец преподавал, мать училась (ей разрешили отдать последний год богеме, перед тем как стать серьезной и завести семью с добрым католиком), и, полагаю, отец сразил ее наповал своим талантом. Представляю восторг семейства Петри, когда мать притащила его домой — язычника, без денег, без прошлого. Но мама, когда хотела этого, могла быть очень жесткой. К тому же она была дочерью своего отца, единственным ребенком, что, в общем-то, позор для порядочной католической семьи: только один ребенок, в чем дело? Естественно, отец обратился в новую веру и на какое-то время стал более истовым католиком, чем сам Папа; он мог очаровать кого угодно, он очаровал старика Петри, но вот бабушка, как выяснилось, перед его чарами устояла. Готов поспорить, она молила Бога, чтобы японская бомба разрешила все ее проблемы, однако отец вернулся домой живой и невредимый, они с матерью поженились и он стал знаменитым, а потом появилась Шарлотта, затем последовало несколько выкидышей и девочка, которая умерла от полиомиелита в возрасте двух лет, затем я, и на этом все кончилось.
Вот и вся печальная история — по крайней мере, насколько мне удалось ее восстановить. На самом деле никто не усаживал меня напротив, чтобы рассказать всю правду. Я слышал разные варианты. Кому верить? И что гораздо важнее: как этого избежать?
В конце концов я решил отправиться в Европу: в этом возрасте всегда привлекательна мысль исцелиться географией. Собственных средств мне не хватало, и я был уверен, что отец мне ничего не даст, хотя на себя он денег не жалел. Наверное, отец предполагал, что я останусь вместе с ним, тешил себя безумной мыслью, что мы откроем семейное дело, что-нибудь вроде Уайетов[11] или Бассано,[12] — маленькую мастерскую в этой пустыне, каковой является в культурном отношении Лонг-Айленд. Отец говорил о том, что я возьму на себя второстепенные портреты или, быть может, рекламу спиртного. Но, узнав о моих планах, он с готовностью за них ухватился. Вот что всегда так бесило меня в этом подонке: тебе кажется, он никогда не думал ни об одном человеческом существе, кроме себя, и вдруг совершенно неожиданно отмачивает такое. Отец сказал, что я могу пробыть в Европе столько времени, сколько пожелаю, что молодость бывает лишь раз в жизни, и попросил не забывать пользоваться презервативами.
