Толстомордый конюх близоруко (не иначе испортил зрение в ночных бдениях над трудами основоположников… коневодства, например) вгляделся в Александра, бухнулся на колени, шлепая пухлыми губами, запричитал:
— Батюшка, Александр Палыч, не губи! Бес попутал!
Тут же выяснилось, что страхи Александра по поводу репортерского нашествия имели под собой почву: усадьба с позавчерашнего утра подвергалась планомерной осаде десятков журналистов всех мастей. Первый натиск застигнутые врасплох обитатели Бежцов пропустили, и отбить неприятеля, правда понеся определенный урон, удалось только с помощью дорожной “гвардии” барона фон Штильдорфа, самоотверженно бросившегося на выручку соседу, при этом по-немецки предусмотрительно вызвав подмогу. Теперь отряды объединенной Бежецко-Штильдорфовской дворни постоянно патрулировали весь периметр усадьбы, так как имели место неоднократные попытки прорыва, например, через непроходимое Васкжинское болото, из которого предприимчивых “акул пера” пришлось спасать буквально в последний момент неимоверными усилиями и ценой потери всего съемочного оборудования, вытянув из непролазной трясины, цепко державшей несостоявшиеся жертвы. Тимофей, гордый оказанной честью, поведал старому другу, к которому, правда, теперь упорно обращался на вы, что именно ему, как наиболее доверенному слуге, старый граф поручил оборону самого ответственного участка — проселка, соединявшего графские владения с “большой землей”, то есть автобаном Санкт-Петербург — Москва.
Конюх, наотрез отказавшись сесть в машину, проводил графа, то есть уже великого князя… (ну пусть будет без титулов — просто Бежецкого), до усадьбы верхом на верном Воронке.
Сердце Александра екнуло и пропустило удар, когда, подъезжая к дому, он завидел на крыльце такую знакомую, такую родную фигуру — маму. Он замешкался, не зная, то ли развернуть машину и на возможной скорости мчаться прочь отсюда, то ли выйти и… Неужели такое возможно, неужели он снова обнимет маму, с которой в своем мире простился навек?
Графиня Бежецкая при виде замешательства сына всполошилась и сама грузновато сбежала по двухсотлетним ступеням. Еще мгновение, и мамины чуть поблекшие губы покрывали горячими поцелуями лицо любимого, ненаглядного сына…
Слабо сопротивлявшийся Бежецкий объединенными усилиями многочисленных маминых компаньонок, горничных и прочей женской челяди насильно был водворен в гостиную, где в авральном порядке накрывался стол, способный вместить за своей широкой, как футбольное поле, поверхностью, вероятно, целый взвод.
