— Хорошо, что вы расстались, — бубнила Хелен, пока мы брели вниз по лестнице.
Я слишком устала, чтобы как-то реагировать. В любом случае, у меня не хватало сил злиться. Я все еще была в шоке, как под наркозом.
— Не понимаю, зачем заходить так далеко и потом говорить «нет»?
— Он же в страховом бизнесе, — вяло предположила я. — Прочитал написанное мелким шрифтом, оно его не устроило. Вот и решил отказаться от сделки. Последовал классическому отступному сценарию.
— Понятно, но почему он при этом выглядел таким несчастным? — не отставала она.
— Не знаю, — ответила я. — Не знаю.
— Такой мерзавец, — ругнулась Хелен. — Тебе нужно подать на него в суд. За нарушение обещания жениться.
— В Британии больше нет такого закона.
— Тогда пусть оплатит свадьбу.
— Нет. Это было бы слишком подло.
— Если бы со мной такое произошло, я бы уже натравила на него адвокатов, — не унималась Хелен. — Но только представь, как он опозорился перед клиентами! Надеюсь, они все откажутся от его услуг, — заключила она.
— Не откажутся, — разочаровала я. — А если и откажутся, он скоро найдет новых. Он очень убедителен. — Я не преувеличила. О силе убеждения Доминика ходили легенды. Однажды он всучил страховку на домашних животных женщине, у которой в доме и мышей-то не водилось. О нет, Доминик не пропадет. Вопрос в том, не пропаду ли я?
Следующие два дня прошли как в тумане. Мы бродили по городу. Были в Музее Орсе, Булонском лесу и на Пер-Лашез. Я думала, что на кладбище мне станет совсем тоскливо, но ничего подобного. Он оказался на редкость умиротворяющим местом, этот последний приют дружной компании знаменитых покойников. Мы отыскали могилы Колетт[26], Бальзака, Шопена и Оскара Уайльда. И Джима Моррисона, конечно. Надгробие было уставлено свечами, усыпано алыми розами, сигаретными окурками и пустыми бутылками из-под виски.
В наш последний день мы отправились к Эйфелевой башне. Весь тот час, что мы томились в очереди у западной опоры, нас осаждали торговцы сувенирами.
— Купите, мадам! — умолял один из них. — И вы навсегда запомните эту поездку в Париж.
— Я и так ее никогда не забуду, — криво усмехнулась я.
Купив, наконец, билеты, мы поднимались к небу на громыхающем лифте. Все выше и выше. Огромные шестеренки, поворачиваясь, скрипели, как колеса подъемника в викторианской угольной шахте. Проехали первую площадку, потом вторую. В ушах гудело, пока кабина проплывала сквозь хитросплетения железной арматуры. На смотровой площадке — почти в тысяче футов от земли — резкий ветер рвал одежду и волосы. В воздухе витала легкая истерия. Люди улыбались и прерывисто дышали, наслаждаясь видом, таращили глаза от восторга. Двое влюбленных хихикали и тискались, заглядывая за ограждение, наводящее на мысль о самоубийстве. Внизу, слева, куском зеленого сукна расстилалось футбольное поле. Футболисты сновали по нему, как муравьи; до нас доносился свист и крики болельщиков. Прямо перед нами высился дворец Шайо, и пролегала широкая коричневая лента Сены. Вдоль берегов на якорях плавно покачивались баржи, водная зыбь отражала круглые окна близлежащих домов. Справа виднелся Монмартр, узкие белоснежные верхушки Сакре-Кёр, вдалеке — угрюмые башни квартала Дефанс. У наших ног лежал как на ладони весь город, затянутый бледной дымкой моноксида углерода. Свист ветра и глухой рев миллионов машин перекрывали все остальные звуки.
