– Чтобы больше не слышала, – сказала она. – Пошли на место.
– Айн момент, фроляйн [Минутку, сударыня. ], – сказал кто‑то из немцев и протянул большую шоколадку. – Битте, фроляйн. Фюр кляйне киндер, битте [Пожалуйста, сударыня. Для маленьких, пожалуйста. ]
– Возьми, Лен, – сказал Сашка. Девчонка взяла молча, не поблагодарив. И, вернувшись на место, начала делить шоколад между младшими.
– Сволочи… – прошептал Сашка. – Откупаются, что наши дома жгли…
– У них тоже дети, наверное, – сказал я. – И дома…
– Ну и сидели бы со своими детьми у себя дома, – сказал Сашка. И почти выплюнул: – Ненавижу…
– А где твои родители? – спросил я. Сашка не ответил.
Одна из девчонок бросила на пол обёртку от шоколадки. Я присмотрелся и увидел с изумлением, на миг перешедшим в ступор, невероятную надпись:
N e s t l e
Пару секунд я на эту надпись просто смотрел. Потом хихикнул и начал смеяться. Проснувшиеся от смеха ребята смотрели на меня с испугом, потом Тошка спросил:
– Ты чего, с ума спятил?
Я не мог ответить. Я хохотал уже в голос, с повизгиваньем, так, что даже немцы недоумённо заглядывали в дверь и переговаривались. Стоило мне бросить взгляд на эту надпись на мятой бумаге с рисунком, совсем не похожим на рисунки того же шоколада моего времени, как меня опять пробивало на хи‑хи. Я ничего не мог бы объяснить, даже если бы перестал ржать.
Но я и перестать не мог…
* * *
Нас поставили впереди состава, в котором – как мы успели заметить, когда его перегоняли по параллельным путям – были вперемешку вагоны с солдатами и платформы с орудиями. Мы с ребятами, не сговариваясь, перебрались ближе к двери – её так и не закрыли пока – и смотрели, как всё это плывёт мимо нас. Сашка негромко считал платформы, потом сказал:
– Если считать по сорок человек в вагоне, то не меньше полка… И пушек штук тридцать.
– Это, наверное, и есть артиллерийский полк, – заметил Колька. – Стапятимиллиметровые гаубицы… Сейчас бы…
Он не договорил. Один из оставшихся на часах у двери солдат, слушавший нас, что‑то сказал, ткнув в эшелон, потом кивнул и ещё довольно долго о чём‑то распространялся, а в конце добавил по‑русски:
– Ленинград… рус конец, бум! – и показал, как взрывается снаряд. – Рус плен, – поднял руки и засмеялся добродушно.
Сашка побелел. И, прежде чем я успел хоть что‑то сказать, выкрикнул:
– Сам конец! Сам плен! Гитлер капут, бум!
Я офонарел и ожидал, что сейчас начнутся – мягко сказано – неприятности. Но немец только серьёзно покачал головой и, назидательно подняв палец, опять заговорил, начав со слова „фюрер“ и закончив словом „уберменш“. Потом усмехнулся и отошёл в сторону.
