И я сделал ещё одну глупость. Я не прыгнул в кусты, а побежал по дороге. И продолжал бежать, пока не услышал выстрел и не замер на месте, боясь оглянуться.
Немцы, судя по звукам, бежали ко мне. Один что‑то сердито кричал другому, тот вроде бы оправдывался. Я повернулся – медленно, не дыша – и теперь рассмотрел их как следует.
Они правда походили на немцев из фильмов – именно с таким оружием, в серой форме с большими карманами, в пилотках, обоим – где‑то лет по тридцать. Лица у них были сердитые, но не злые. Они что‑то говорили, перебивая друг друга, один дал мне подзатыльник, но несильный, и во мне опять ожила дикая надежда: кино! Да кино же! А это артисты из Германии…
И тут же всё переменилось. Они примолкли, приглядываясь ко мне. Один спросил:
– Шпрейхн зи дойч? [Говоришь по‑немецки?]
Вопрос я, конечно, понял. И медленно покачал головой.
– Ти рюски? – сразу спросил второй.
Какой смысл имело говорить «нет»? А «да" сказать было так страшно, что я промолчал. И понял, до чего это жутко: бояться сказать, какой ты национальности. Для меня всегда было естественно, что я русский.
А сейчас это сделалось почти что смертным приговором…
…В лесу немцев оказалось до чёрта. Вернее, это мне так сперва показалось, что до чёрта – на самом деле, где‑то полсотни. Вкусно пахло – я увидел полевую кухню, возле которой торчали, что‑то говоря, несколько солдат в нижних рубашках. Повар в белом огрызался со своей высокой приступочки, помешивая в котле, замахнулся половником, кто‑то подставил миску, что‑то сказал, остальные заржали… По периметру поляны в траве валялись другие. Несколько человек играли в карты, ещё несколько собрались вокруг молодого парня с гармошкой, который играл на ней и пел низким голосом. За деревьями я различил ходящих часовых. Около ручейка несколько человек мылись или стирались, не поймёшь.
Меня вели через этот лагерь, и никто вокруг не обращал на меня внимания. Вели к раскладному брезентовому столику, возле которого сидели двое – ничем не отличавшиеся от солдат вокруг. Но, когда мы подошли ближе, я увидел на столике поверх бумаг мятые фуражки. Это были офицеры, и они подняли головы.
Мне почему‑то представилось, что сейчас солдаты, которые меня привели, вытянутся в струнку и вскинут руки, но они просто козырнули, как и наши и особо не тянулись. Один из офицеров – постарше, сильно небритый – что‑то ворчливо спросил. Второй – совсем молодой, как старшеклассник, с красными сонными глазами – просто откинулся к стволу дерева и… задремал. Солдаты начали что‑то объяснять – точней, объяснял один, а второй то и дело тыкал меня пальцем в спину и кивал. Мне это страшно надоело, и после шестого или седьмого тычка я огрызнулся:
