Но ночь опять была наполнена кошмарами, лапающими мое чистое тело вонючими руками и надругательствами. Сумасшедшими девками, что преследуют меня и заставляют совершать ужасные, нечестные, жестокие поступки с бедным народом, что гнется под гнетом налогов. Солнечными лучами, попадающими на мою кожу и сжигающими меня заживо. Я проснулась в поту, но рядом сидел мой любимый Александер, который теперь не оставляет меня ни на минутку. А с ним мне сразу становиться спокойно. Мы опять гуляем по саду, где поют птички, а в дождливые дни сидим в гостиной и музицируем на клавесине. Дохтуру очень нравиться моя игра, а так же он научил меня играть в покер. А иногда, когда есть момент спрятаться от маменьки, мы убегаем в сад и целуемся. Дохтур на ночь дал мне две таблетки и бокал с водой, что бы я немедленно выпила, расслабилась и спокойно уснула.
А сниться мне опять, что я грязная, страшная, лохматая в инвалидном кресле. Везут меня в какой-то зал. Он огромен, возможно, был когда-то богато украшен и красив. Но сейчас его окна высокие от мраморного грязного пола до самого потолка в паутине заляпаны и кое-где на них следы, кхм, от голубиного помета. Стекла такие мутные, что за ними ничего не видно. А некоторые разбиты и сквозь них ветер уныло завывает. Кое-где целые плиты стены отвалились. На потолке, что куполом уходит в небо, в самом его центре шар. Когда-то и он был чистым и сияющим. Но сейчас он выглядит, как банка, в которой уже давно забродили и поросли плесенью огурцы. А кругом люди в таких же инвалидных колясках, как и я. Такие же ужасающе худые и глаза их безумны. Меня провезли по залу и оставили напротив зеркала в резной раме. Зеркало искажает настолько, что страшно смотреть. Но я гляжу, а там дряхлая, седая, полоумная старуха с беззубым ртом бешено хохочет и ревет.
Я проснулась, а рядом Александер. И так успокаивает меня, так увещевает. Только с ним чувствую себя спокойно и в безопасности. Обнял меня и унял бешено скачущее сердечко. Сегодня дохтур мой сказал, что бы я подольше в постели полежала, а то головушка не выдержит. А он, мой милый, весь день со мной был, читал Шокспиру, шутки шутил, кормил с ложечки, даже маменьку не пустил, что бы не беспокоили меня. А потом присел поближе и начал рученьки белые мои цаловать, потом губки алые, шейку, перси. Руками по телу лихорадочно бродить, а у меня дыхание так и замирает, так и замирает в груди.
Но вдруг взглянула на сокола моего ясного, а чело его исказилось, вширь раздалось, ручищи грязные потные, как у холопа, так и норовят сорочку-то мою тоненькую содрать. Я кричать. А он мне рот закрывает. Я плакать, а он мне по щечкам нежным лапищами своими. Я отбиваться, да откуда у бедной, аристократичной барышни силушка-то возьмется такого борова одолеть? Но тут, как солнце ясное в его очи засветило и заслепило негодяя.
