— Зачем было посылать? — отвечала Реда грустно. — Я не верила, чтобы он мог быть жив, да и теперь не верю; да если бы и так, то какой в нем толк? Молодой волчонок, взращенный с псами, наверно, научился лаять…
Свальгон что-то пробурчал.
— Матушка-княгиня! — молвил он. — Дознаться бы, по крайней мере, на что можно надеяться или о чем плакать? Я бродяга… не раз и не два тайно пробирался в отвоеванные земли, а наших там и по трущобам полно… и по их замкам закабалено… Для них свальгон дороже золота, так как приносит на подошвах литовскую землицу. Прикажи, и я пойду искать твое дитя.
Реда бросила на Швентаса гордый и удивленный взгляд.
— Ты?
— Да, я, — повторил Швентас, — а как мне его узнать?
Глаза матери наполнились слезами, и она в отчаянии заломила руки.
— Как его узнать? Его?.. Он был хорош, как солнце! Золотистые волосы!.. Ни малейшего изъяна… Только дива, с колыбели, отметила его… на стороне сердца, под ухом, черная горошинка (родинка)… Ворожеи говорили, что это к счастью… а судьба решила, что к смерти!..
Она расплакалась, закрыла лицо руками и, не желая больше разговаривать со свальгоном, пошла к постели своего отца.
Тогда девицы, как будто поняв ее тоску, не ожидая приказания, переглянулись и затянули песнь:
«Вчерашним вечером, под вечер, пропала у меня овечка. А кто поможет отыскать мою единую овечку?»
«Просила я утреннюю звезду… Мне недосуг, сказала она, к вечеру должна я приготовить солнцу ночное ложе… Пошла я к месяцу, и он отослал меня ни с чем… Меч рассек меня пополам, сказал он, скорбит моя душа… Побежала я к солнышку, а оно в ответ: проищу я девять дней, не найду и на десятый».
Лучина, горевшая на очаге, понемногу гасла, а последняя песнь, замирая, отзвучала едва слышным вздохом.
Дворовый мигнул зазевавшемуся свальгону, что пора идти. Кунигасыня Реда припала к ложу отца и, закрыв лицо руками, лежала в слезах или погруженная в тяжкие думы. Девицы бесшумно встали и, унося кудели, придерживали подолы опасок, чтобы не звенели бубенцы.
Швентас вышел с проводником на двор. Кругом царила тишина, и укрепленный город казался еще более необычным. На небе, наполовину освещенном лучами месяца и звезд, он производил впечатление исполинской черной отвесной кучи, неприступного утеса, бока и ребра которого местами серебрились полосками лунного света…
Люди уже спали в шалашах. По двору ходила только стража с бердышами, беззвучно двигавшаяся во тьме, как призраки покойников на кладбище.
