Совестно, слишком ничтожно, да и в «Смеси» под статьями не подписываются. О помещении же чего-нибудь побольше в «О[течественных] з[аписках]» из моих записок мы потолкуем при свидании, если только пожелаете Вы. Благодарю Вас за присылку выканюченного у Вас Языковым экземпляра «О[течественных] з[аписок]», но я их, вместе с своими книгами, отдал одному из наших новых поселений в Татарск[ом] проливе, где еще нет никаких записок. Приношение принято с благодарностью.
Будьте здоровы и не забудьте искренно преданного
Гончарова.
С. С. Дудышкину зело кланяюсь: не пишу потому, что полагаю, когда он будет у Вас, Вы дадите ему прочесть это письмо, из которого он и узрит, что — я, где и как. Домашним Вашим, то есть Елизавете Яков[левне], мое почтение, чадам тоже, на них советую положить метки, как на белье, чтоб гости, в том числе и я, могли узнавать, который Евгений, который Александр. — Если у Вас по-прежнему бывают Заблоцкие, Милютины, Арапетов, Никитенко, всем им при случае прошу напомнить обо мне и кланяться. Если видитесь с кн[язем] Одоевским — и ему, подвернется Соллогуб, и тому поклонитесь, наконец, даже и Алексею Гр[игорьевичу] Теплякову. Уж если будете кланяться Теплякову, так почему ж не поклониться и Элькану?
К. Н. ГРИГОРЬЕВУ 31 декабря 1854 — 13 января 1855. Иркутск
Милостивый государь Константин Никифорович.
Не могу уехать из Сибири, не засвидетельствовав Вашему Превосходительству еще раз искренней благодарности за постоянное радушие, которым Вы заставляли меня забывать скуку двухмесячного пребывания моего в Якутске. Вы лишили меня всякого права жаловаться на Якутск в каком бы то ни было отношении, начиная с самого города до границы области, то есть до Каменской станции включительно. Но зато с Жербинской станции начались мои дорожные мучения: там господствует совершенная анархия, на которую я грозил пожаловаться Государю Императору, потом генерал-губернатору, наконец самому исправнику. Только последняя угроза и расшевелила ямщиков. Но окончательно подействовали на них волостные старшины, через посредство которых я только и мог получить лошадей. До этой печальной станции мы ехали целым обществом и очень весело. Душою нашего общества был Павел Петрович Лейман, который переходил из экипажа в экипаж, но более проводил время в возке К[рамеров]. Я думал, что он укрывается там от жестоких морозов, и находил это весьма естественным, но когда он воротился от нас назад, муж горько жаловался мне, что Павел Петрович, сверх прямых своих обязанностей, то есть осмотра станции, занимался дорогой, лежа в возке, еще тем, что ловил m-mе К[рамер] за ноги. Они все уехали от меня вперед, и я, прибывши на Жербинскую станцию, К[рамеров] не застал, а нашел только одного Павла Петровича, выбритого, расфранченного и с лукавым выражением на лице.
