«Кому, бабушка?» — таращится Мария. «Он знает — кому, — отмахнется баба Катя. — Жду его с работы, жду. Наконец придет. Поворочусь, конечно, спиной. А он с размаху— бух на оба колена перед портретом; портрет у нас в прихожей висел». — «Чей, бабушка?» — опять перебьет глупая Мария. «Чей надо было, — отрежет баба Катя, ничего толком не объяснит. — Бухнется на колена, руки задерет и кричит: «Мать, клянусь — не был!» Ну, кину в него утюг, чтобы мимо. А сама смеюсь».
Тут баба Катя задумывалась, бросала делать всякое дело, улыбалась чему-то, чего она одна знает. Говорила с чувством: «Нравился мне ваш дед, сильно нравился, девки. Скуки у меня не было с ним, хоть сколько жили. Даже нравилось, что бабник. Иду рядом — хорош, вон как другие глядят, покорно за ним ворочают головы, забывают аж при живой жене отвернуться, не одной мне хорош — а мой!»
«Ну и глупо», — скажет тут Лидия. «Да уж тебе, конечно, глупо, — засмеется баба Катя. — Ты Юлика к оттоманке ревнуешь, а Юлик у тебя — кроткое место, голубь на нем может селиться». — «А зачем он все-таки вернулся?» — скажет Лидия, чтобы свернуть с себя разговор, про себя она знает, что знает. Характер другой, не бабкин.
«Зачем? — переспросит баба Катя. — Дети за стеной были еще, вот и вернулся». — «Ой, погибли?!» — вытаращится Мария. «Нет, не погибли, — скажет баба Катя. — Целы как раз. Спасли». — «Как же спасли, — придерется Лидия, — если дед уже не успел?» — «А он успел, — скажет вдруг со внезапной вялостью, будто не сама первая завела разговор, баба Катя. — Он как раз успел».
И больше уж сейчас ничего не добавит.
Другой раз снова сама начнет. Вдруг скажет: «Жадный был у вас дед — через жадность погиб». — «Чего же он — за вещами, что ли, вернулся? — подначит под настроение Лидия. — Или за сберкнижкой?» — «Сберкнижки у нас сроду с ним не было, — усмехнется баба Катя. — Зря жили на Варчугане, на самом северном острове, зимой через крышу ходили в лаз. Чего — сберкнижка?! Другая в нем была жадность, что все — он». — «Что — все? — встрянет, конечно, Мария. «Так», — скажет баба Катя.
В раймаге не закрывает рта, вся очередь у нее — свои, не упустит — у кого новая пуговица, чтоб не обговорить. А дома — посреди фразы, бывает, замолкнет. Молчит, молчит. Все уж забудут, об чем речь была. Скажет: «Дети — это понятно. А вот старуху мог бы уж не тащить…»
Глухая прабабка шевельнет маленьким желтым — почти без морщин, только очень маленьким — личиком, вдруг вставит к месту, будто слышала каждое слово:
