Опомнилась только тогда, когда он был уже в двух шагах от неё.
— Нина! — Простите меня, Нина, — услышала первую фразу из чувственных, милых, знакомых губ.
Смуглое лицо потеряло всю свою самоуверенность, и казалось теперь робким и жалким. И черные глаза молили…
— Простите меня… Простите, Нина.
Солдаты, занятыё кипятком, не обращали на них внимания. Офицерам же, с которыми ехал в отделении вольноопределяющийся Радин, он сказал просто:
— Здесь на платформе № 10 живет девушка, которой я увлекся когда-то. Мне необходимо с ней переговорить.
И те из деликатности не замечали странной пары: её — в большом платке с некрасивым веснушчатым лицом, его — смуглого красавца в солдатской шинели.
Теперь они стояли друг против друга. Он — смущенный, сконфуженный, потерянный. Она — угрюмая, озлобленная, несчастная, и упорно, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу.
— Нина, милая Нина… Я знаю, что я виноват перед вами… страшно виноват… На всю жизнь… И до самой смерти не искупить мне этой моей вины… Но ведь может быть, эта смерть уже близка, Нина… Вы видите, я иду на войну… Я не мог… Я не мог сидеть сложа руки, молодой и сильный, и здоровый, когда они все, — он повел в сторону серых шинелей, — с такой готовностью идут побеждать и умирать. И я пошел с ними… Мать отпустила… Жена…
— Жена! — как эхо, глухо, чуть слышно отозвалась девушка, и последние краски легкого румянца стали сбегать с её щек. — Жена…
— Да, Нина… Я не хочу лгать… Я женился… Вскоре после того… той встречи с вами… Я знаю, это подлость… мерзость… предательство… Но матерью моей, жизнью моей клянусь вам, Нина, я не обманывал вас тогда. Я хотел вам писать… хотел вернуться… И тогда же у постели больной матери я встретил девушку, мою теперешнюю жену. И полюбил ее… Чувство это налетело и подхватило как вихрь… Духу не хватило вам писать об этом… А теперь не могу, не смею молчать… Иду, может быть, на смерть я, Нина. Под немецкий штык, под австрийскую пулю… И знаю, что в жизни, оставшейся за мной, есть темное позорное пятно, — это — мой поступок с вами… я не смею просить о прощении, и не могу ехать под пули с этим гнетом, с этим адом в душе… Пожалейте меня, Нина… Пощадите… Протяните вашу руку… И я пойму, что вы не проклинаете меня…
Он замолк, и теми же смущенными, жалкими глазами впивался в её глаза.
Бледная, без кровинки в лице, она смотрела почти с ужасом в это смуглое красивое лицо, теперь искаженное мукой.
«Жена… может быть ребенок… он любит ее… А ее никогда не любил и бросил… Не забудет она ему этого… Не простит никогда… никогда… Забыл… бросил как вещь ненужную… Насладился мимоходом её чистотой, её нетронутостью… Изверг… злодей… Пусть убивают его там без её прощения… Пусть»…
