Я потянулся на секцию Аверинцева. Сел в дальнем углу, но на Аверинцева, конечно, пришли (наши), и первой Наташа! И она села рядом со мной! У нее руки в кошачьих царапинах, она с ученицей, детки, сказала она, обо мне вспоминают. Подсел Аверинцев и глядел на меня, но ни слова со мной не сказал — он мне сказал потом, во время доклада, глядя на меня сказал, что у Ефрема Сирина будущее тело тоньше мысли, потому что оно для мысли непостижимо, но всё равно тело, и лучшее тело. Он смотрел на меня и говорил мне это, о тонком теле. Рядом сидела его жена Наташа, заботливая, искавшая его табличку — слишком у него их много, после Европы, — потом смело дирижировавшая им, когда он собрался изложить свой русский доклад по-английски: нет, не надо. — До этого у журнального прилавка, листая кулинарные лифлеты Молоховец, я вдруг услышал, увидел его. Он долго говорил с Кессиди, греком философом; вдруг мы оказались рядом, «добрый день», он подал мне руку, и то хорошо, и я сказал: здесь продается вчерашняя «Financial Times». Он ничего не сказал и отошел. Это было в перерыве, а на его секции я спал, откровенно, сладко, до — и от — боли в голове. Честный ирландец
396
Френдо сопредседательствовал, кроме румына с голосом церковного чтеца иностранцев больше не было. Были русские дамы, одна из которых стояла в дверях, а перед ней мужчина сидел, и Аверинцев гневно встал: поскольку не могу говорить, когда стоит дама, то и я тоже буду стоять. Стул оказался. — В конце он сказал странное: из-за наших прежних обстоятельств верующий должен был быть ученым, философ заниматься языкознанием (обо мне), и так мы собственно делали не совсем свое дело, но, возможно, это заставило нас видеть вещи открытее и шире, видеть их связи. — Он корректно и любезно благодарил Френдо и румына, кратко их излагая при этом, чтобы было видно, что он слышал и понял.
I am a very awkward person, извинился он перед сопредседателем (Френдо), начиная говорить. «Литературная разработка духовной темы». Она меняется в зависимости от того, перевешивают ли толерантные или зилотские мотивы. Эти тенденции мы склонны путать с уровнями. Платонизм имеет оба эти акцента. — Афрен, Ефрем Сирин, или просто сириец, как все его пишущие соотечественники, не находил в своей традиции философской идиоматики; родство с семитической идиоматикой Библии, таргумов, мидрашей — да. Полемика Ефрема с Бар-Дайшаном (Вардесаном). «Облечение ума в одежды слов.» Можно и должно говорить о богословии литургическом в поэзии Романа Сладкопевца, в гимнах Амвросия; в Сирии центральная фигура богословия поэт. Хотя нам труднее увидеть у Ефрема поэзию чем в средневековых секвенциях. — Прав ли Севас-тьян Брох, автор замечательных переводов с сирийского, что у Ефрема, христианского поэта, как у Данте, рай гора? Стихи, вспомним эту формулу Малларме, делаются не из идей, а из слов. Так вот слова гора о рае у Ефрема нет. — Апофатическая теология универсальное явление в мире мысли. Алофатичны Хайдеггер и Витгенштейн. Наиболее апофатично не самое трансцендентное, а самое телесно конкретное: вочеловечение. В хвалении божественного начала слишком превознести его невозможно. Риторика тоже знает о невозможности высказать свой предмет. Обсуждение бессилия речи служит поводом показать возможности речи. — В стилистике Ефрема обычны быстрые неожиданные переходы, какие нам известны у апостола Павла, но никогда не в античной и антикизирующей риторике. — Спасенные тела по Ефрему будут еще тоньше мысли, поэтому все смогут поместиться
