Учителя в нашей 4–й русской школе рекрутировались из двух крайне непохожих друг на друга групп населения:
• Малообразованные в массе своей жены советских офицеров, коих огромное число обслуживало стратегически важный тартуский аэродром, и
• «Недобитая» белоэмигрантская интеллигенция: неглупые и образованные люди, выросшие и сформировавшиеся в ходе 20–летней эстонской демократии, пережившие подъем эстонского национализма в конце 1930–х, гитлеровскую оккупацию и советский террор 1940–х.
Первые искренне пытались сделать из нас «нормальных советских людей» и искренне же переживали из-за своей неспособности добиться поставленной цели. Вторые ужасно боялись нашей историко-политической смелости и, хотя в душе и сочувствовали нашим взглядам, ужасно пугались каждый раз, когда очередной «грязный комок снега» летел в сторону непререкаемых советских догм. Они, если могли, делали вид, что нас не поняли, но в серьезных случаях бежали за помощью в дирекцию.
В дирекции школы у меня все равно с четвертого класса была нехорошая репутация. Неловко брошенная в одноклассника полумокрая тряпка, которой полагалось спокойно лежать на нижнем горизонтальном выступе классной доски, а не летать по воздуху, устремилась к висящему очень высоко портрету Ленина и повисла над ним на длинном гвозде, удерживавшем раму. Все попытки снять ее оказались безуспешными и, начиная с этого инцидента, мою школьную жизнь украшали четверки и даже тройки по поведению в табелях за четверти и неоднократные исключения из школы на срок от одной до нескольких недель.
Смерть Вождя Всех Народов в марте 1953 года застала меня на стадии перехода от одобрения основ советскости к ироническому юношескому цинизму. Слезы учителей в связи с событием, обернувшимся государственным трауром, казались мне неискренними (хотя и были, вероятно, вполне искренним следствием внушенной газетами виртуальной картины мира) и, стоя с красным галстуком на шее (или был я уже недавно испеченным комсомольцем?) в почетном карауле у портрета покойного вождя и самого большого друга советских детей, я с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться из-за комичности ситуации: злостный нарушитель спокойствия в несвойственной ему роли.
Последовавшее той же осенью разоблачение «шпиона» Берии положило конец положительному отношению к ежедневной советской лжи. Умение ее интерпретировать, читать между строк, реконструировать действительный ход событий от противного остались до самого отъезда из СССР в январе 1980 года и находили себе ежедневное применение, но восторги в этой связи решительно уступили место все более сильному раздражению по поводу глупой пропагандистской лжи.
