Он решил, что непременно сочинит для Марины Сергеевны какие-нибудь стихи. И пусть она читает их своему старшему лейтенанту. Ничего в этом плохого нет — обожать женщину.
Гаичка начал думать, что бы такое хорошее сказать в этих стихах. Но вдруг услышал голос, от которого все его мысли разбежались, как матросы в увольнении при виде патруля.
— Товарищ Гайкин!
Боцман подозрительно улыбался, с прищуром глядя на матроса, подходившего к нему безупречным строевым шагом.
— Моя фамилия — Гаичка, — вместо обычного доклада вдруг сказал Генка. — Птичка такая есть.
Боцман удивленно поднял брови.
— Птичка, значит?
— Маленькая, вроде синички.
— Птичка-синичка, — усмехнулся боцман. И вдруг нахмурился. — Пошли-ка со мной…
Они пересекли плац, миновали ворота, короткую улицу поселка и пошагали по крутой тропе, уводившей в сопки. Гаичка время от времени оглядывался, словно боялся уйти слишком далеко, но боцман все шел и шел по тропе, кидая через плечо жесткое «Не отставать!». В седловине он свернул с тропы, продрался через кусты и вышел на небольшую площадку. Отсюда с высоты открывалась вся бухта, темно-синяя, глубоченная. Скалистые мысы того берега отражались в воде. Корабли у стенки выглядели детскими модельками, а поселок, в котором любая улица — на пять минут ходу, казался большим, раскидавшим домики вокруг длинной белой стены военного городка.
— Ну как? — спросил боцман.
— Красиво.
— И только?
Гаичка удивленно глянул на него. Тот смотрел в другую сторону, где в глубоком распадке, поросшем редкими кустами, извивался темный ручей.
— Годится?
— Что годится?
Боцман задергал бровью. Но Гаичка уже все понял. Острое до слез чувство благодарности захлестнуло его. Захотелось заплакать, как бывало в детстве, когда вместо заслуженной порки мать ни с того ни с сего начинала жалеть.
— Там же сплошные камни, — сказал он растерянно.
— Везде камни. Придется поработать.
— Да и места мало. Вот если бы не ручей…
— Отвести, всего и делов.
— Ничего себе, — усмехнулся Гаичка. — Давайте поближе посмотрим?
— Завтра устроим кросс. Тогда и посмотрим…
Это был даже и не кросс вовсе, а скорее марш-бросок: сто метров шагом, сто — трусцой. И налегке, без ничего, только четыре лопаты, да один топор на всех, да шматок тросика — и вся амуниция. Гаичка бежал впереди и посмеивался над друзьями-матросами, над боцманом, назвавшим кроссом эту прогулку. Вот в учебном были кроссы: пробежал — и дух вон.
— Дух вон — это не мудрено, — сказал Полонский, отдуваясь после очередной пробежки. — Прав боцман. Застоявшуюся лошадь пусти галопом — копыта отбросит.
