– Опять что-нибудь этот хулиган Гога? – спросила Евгения Викторовна.
– Нет.
– А кто же?
– Все.
– И Славка?
– Да.
– И Шурка?
– Я же сказал, что все…
– Перестань нервничать и расскажи спокойно. Они тебя ударили?
– Нет.
– А что же тогда плачешь?
– Они называют меня твоим сынком.
– Ну и пусть называют. Ты и есть мой сынок.
– Ты ничего не понимаешь… – оторвал Алик от подушечки мокрое лицо. – Они называют меня маменькиным сынком. Поняла?.. Поняла?..
– По-моему, это одно и то же.
– Ты ничего не понимаешь.
Алик в отчаянье махнул рукой и опять уткнулся в подушечку. Евгения Викторовна положила ему руку на плечо.
– Перестань, Алик… Как тебе не стыдно так со мной разговаривать? Я все понимаю. Ты хочешь быть таким, как Гога. Бить стекла, ломать себе ноги. Ну что ж, я могу пойти к нему и попросить, чтобы он тебя всему этому научил.
Алику стало ясно, что она ничего не понимает. Он выдернул плечо из-под руки матери и, повернувшись на бок, уткнулся лицом в спинку дивана, противно пахнущую дустом. Ему хотелось сейчас быть на берегу с ребятами и с этим странным парнем, который купался в ледяной воде, а он должен лежать, уткнувшись в спинку дивана, и нюхать дуст. «Вот надышусь, – подумал Алик, – и умру. Пусть тогда плачут».
Евгения Викторовна молча сидела рядом. Она машинально разглядывала висящий на степе портрет Гагарина и думала о том, что она день и ночь работает в машбюро, берет на дом работу, все старается для сына, а ему какие-то мальчишки дороже матери. Она вздохнула, поправила свою взбитую прическу и дружески тронула сына за плечо.
– Ну, успокойся.
– Нет.
– Посмотри на меня.
– Не хочу.
– А я хочу, чтобы ты посмотрел на меня.
– Не хочу.
– Какой упрямый.
– Я не упрямый.
– Ты просто не маменькин сынок, да? – грустно спросила она.
Тяжело скрипнули пружины дивана. Евгения Викторовна отодвинулась и низко опустила голову. Слезы у Алика сразу высохли. Он одним глазком сквозь ресницы посмотрел на мать и увидел, что у нее усталыми морщинками около глаз и на лбу легло горе. Алик забыл про свои обиды, потянулся к матери, виновато просунул ей под руку свою голову. Рука матери некоторое время лежала, как чужая, потом ожила, погладила Алика, набрала полную горсть вьющихся черных волос, ласково потрепала:
– Вот тебе, вот тебе.
– Мам, ты самая хорошая на свете, – прошептал он.
– А ты самый плохой.
– Ну и пусть, а ты все равно самая хорошая.
– Не подлизывайся.
– Я – твой сынок. И если хочешь, зови меня до старости лет Котей.
