— Наверное, на братской свалке, — сказал Аркадий.
— Я тоже так думаю: где помрут, там и хоронят, — сказал Макар Евграфович. — Ну, пошли чай пить, пока живы.
— Я вас на свалку не отдам, Макар Евграфович, — сказал Аркадий.
— Спасибо, юноша, — сказал глубокий старик. — Но, право же, у человечества слишком куцая память. Уж если забыли, где похоронены Чингисхан и Аттила, то кто же мою могилу будет помнить?
— Вот я буду, — сказал Аркадий.
За чаем выяснилось кое-что интересное: соседи Макара Евграфовича уехали надолго в героический Вьетнам помогать ему строить социализм правильно, а ключ от комнаты оставили глубокому старику на хранение. Аркадий попросился в пустую комнату, чтобы пожить в тишине и спокойствии и потерзать Победу своей пропажей.
— А почему бы и нет. Тут столько народа живет, что и я не всех в лицо знаю, — поддержал Макар Евграфович. — Всегда приятно иметь единомышленника за стенкой. Мы будем перестукиваться.
На следующий день Аркадий пошел устраиваться на работу и его взяли в институт этнографии рабочим по зданию с окладом в семьдесят рублей, из них — шестьдесят четыре на руки, а шесть — на налог. Стал Аркадий носить изо дня в день доски и стекла, столы и стулья, шкафы и картотеки, прислушиваясь, приглядываясь, принюхиваясь, но нет, не было для него в институте творческой работы, в очереди за ней, наушничая и подсиживая, чуть ли не с номерками на руке стояли не только свои, доморощенные, но и люди с улицы, но и хорошие знакомые, но и близкие родственники близких родственников. Сидя в каморке в часы безделья, Аркадий выучил древнегреческий и новогреческий и нашел в институте специалиста, чтобы на нем проверить свои познания. Специалист познаниям удивился, но, не терпя выскочек, придрался к произношению. Аркадий тоже полез драться.
— С кем мне говорить по-древнегречески? — спросил он.
— Например, со мной, молодой человек, — ответил специалист. — Вам нужна «школа», профессор-наставник, а то, что вы делаете, — извините, детский сад.
— А вы откуда знаете, как правильно и неправильно? — спросил Аркадий. — Вот все говорят «Цицерон», а римляне, может быть, говорили «Кикерон»: у них же на одну букву приходилось два звука!
Но специалист только посмеялся в ответ, и Аркадий повесил карниз в его кабинете и ушел, думая, что никому его знания не нужны.
С этих пор он стал бояться незнакомых людей, ожидая зла от любого и чувствуя себя оскорбленным и плохооплачиваемым. В общественном транспорте он озирался: кто первый толкнет, ударит, обложит матом под горячую руку. На улице сторонился прохожих, опасаясь, что кто-нибудь спросит время или закурить и попутно сделает мелкую гадость: наступит на ногу, обзовет за ответ «Не курю». На работе прикидывался дурачком и отвечал односложно. И только наедине со своими мыслями чувствовал себя спокойно.
