— Ты что это? — негромко рассмеялся полумрак. — Никак триллеров насмотрелся?
"Людмила", — с облегчением узнал Серега, но слов, чтобы достойно ответить на ехидную реплику, не нашел. Терялся он в присутствии Людочки Виноградовой. Да и не он один. Маститые литераторы обходили ее за версту, литературные дамы, завидев стройную фигуру, начинали произносить слова, женщинам в общем-то несвойственные. А она словно и не замечала косых взглядов. Общалась с ею же определенным кругом знакомых, писала и читала то, что ей казалось нужным, печаталась где угодно, кроме родного города. Члены секции беллетристов регулярно предавали моральному аутодафе привозимые Людмилой книги, но Сереге запомнилось, как воровато озирающийся Копейкин прятал во чрево своего необъятного портфеля забракованный и обруганный сборник Виноградовой…
— Что молчишь? — Людмила придвинулась ближе, и ее зеленоватые глаза засветились в темноте странным светом.
"Как у кошки, — подумал Серега, — или у ведьмы…"
А слова все не шли на язык, и Бубенцов почувствовал, что мучительно краснеет. Сейчас он даже обрадовался спасительному полумраку вестибюля, ибо видеть все понимающие глаза и насмешливую улыбку для него было бы пыткой не хуже инквизиторской.
— Ладно, — в голосе Людмилы появилась горчащая интонация, — чувствую, что не до разговоров тебе сейчас. Иди, а то не дай Бог кого-нибудь из мэтров кондрашка хватит…
Вечно визжащая дверь Дома литераторов на сей раз затворилась беззвучно.
"И вправду ведьма, — с неожиданным ожесточением подумал Сергей. Чего пристала? Завидует, что ли? "
И тут же понял, что глупость это, да и чему завидовать Людмиле? Она-то в Союзе писателей давно. Не то, что он.
Бубенцов еще раз вздохнул и, едва передвигая непослушные ноги, поплелся на второй этаж, откуда доносились недовольно бубнящие голоса.
— Это кто ж так пишет?! — вещал Азалий Самуилович, стоя в позе древнеримского оратора. — "Свеча задохнулась от порыва ветра и умерла". А? Что это такое? Неужели нельзя было написать: "Свечу задуло ветром"? Просто, понятно и со вкусом. А вот это что? "Колокольчик застыл в немом ожидании счастья". В каком ожидании? Какое такое счастье может быть у колокольчика?
— Ну как же? — затравленно пролепетал Серега. — Когда до него дотронутся руки хозяйки, и он запоет чудесной мелодией…
— Это кусок железяки-то? — фыркнул Расторгуев. — Бред собачий!
— Вот именно, — вставился Поскребышев. — А это послушайте: "Призрак бродит по Европе — признак коммунизма". Что ж вы, батенька, Маркса перевираете? Нехорошо это. Стыдно! Думаете, если перестройка, значит все можно? Перестройка, кстати, требует себя изменить, усовершенствовать, так сказать, в духе коммунизма. А вы? Обливаете грязью все, что было свято поколениям наших предков. Так, батенька, знаете до чего можно докатиться? До полной капиталистической анархии — вот до чего. Но мы, старшее поколение, категорически заявляем: НЕ-ПО-ЗВО-ЛИМ!
