Совсем раньше в больницу можно было попасть просто с улицы. Особенно в нашу. Теперь, спустя 15 лет, вход в нее охраняет чуть ли не автоматчик. А тогда с улицы пускать абы кого уже не хотели, но до автоматчиков еще не додумались. Потому посадили бабушку. Конструкцией больницы место для бабушки предусмотрено не было, и зимой бабушка сидела в простенке между двумя дверями, а летом куняла просто на улице. И вот, когда мы вышли, бабушки не было. Наверное, она отошла в туалет.
Два великовозрастных балбеса, сильно не в себе, стояли и курили на улице. Делать было нечего, а душа между тем просто требовала деятельности. Посудите сами: мобилок еще нет, денег на такси нет да и такси тоже нет. Ну что было делать? Домой не хотелось. Хотелось сделать что-то, что завтра можно будет со смехом вспоминать и пересказывать друзьям. Вечер требовал яркого завершения. И тогда мы украли стул привратницы. Настроение приподнялось, мы с хохотом, путаясь в стуле, рванули с больничной территории. Довез я его до дома на подножке поливальной машины. Заплатил водителю 50 коп.
Дома мы рассмотрели стул как следует. Бордовое дерматиновое седло. Гнутые никелированные ножки, тронутые кое-где ржавчиной, желтая наклейка на обратной стороне: ГОСТ, цена, город-производитель. Передние углы протерты до канвы, посередине сидения продолговатая заплатка. Мы по очереди выпили, сидя на нем. Утром я отвез и поставил его у ворот больницы. Самое, как нам тогда казалось смешное, не произошло. Бабушка не стояла подобно британскому гвардейцу и на земле тоже не сидела. Проходя мимо бабушки, я увидел, что она уже сидит на таком же стуле, но с желтым седлом. Скорее всего, Желтый стул она взяла в приемном отделении сразу после пропажи Бордового. Украв и вернув этот стул, я сделал для себя один серьезный вывод. Некоторые приобретения делают тебя гораздо более бедным, чем ты был раньше. Более бедным и более пустым. Хотя мне кажется, что батареек и презервативов это не касается.
Проработав в реанимации около полутора лет, я устал. Усталость была не физическая, конечно. Жизненные горизонты закрывал серый четырнадцатиэтажный корпус нашей больницы. Запах дезраствора и эфира мешал мне обонять запахи весны. Поломанные, умирающие люди не добавляли веры в человечество и лично в мое будущее. Я собирался поступать в институт. У меня была «коммерческая» работа. Она заключалась в том, что я должен был продавать польский коньяк под видом французского, и минские часы марки «Луч» под видом минских часов марки «Луч». Часы, привезенные моей «фирмой» я сдавал, что бы это ни значило, «на консигнацию» в ЦУМ, где они продавались в количестве девяти-десяти пар в день. Заработанное я разумно не тратил, а пускал в оборот. Месяца через два, все мои деньги были вложены в двести пар часов, лежавших навалом в средних размеров коричневой сумке. Снова сдав их в ЦУМ, я уселся дома с калькулятором считать барыши. На следующий день случилось страшное. Национальная валюта за ночь сильно подешевела и все мои часы марки «Луч» в пересчете стали стоить по одному доллару. К часу дня, когда я добрался до ЦУМа, все они были проданы. Я был разорен.
