— Пол-литра рябиновки. С посудой.
Он старательно завернул бутылку в газету и, когда уж вовсе нечего стало делать, вышел.
Душный вечерний воздух был наполнен дрожащим стрекотаньем кузнечиков.
Столетов стоял под фонарем, метрах в двадцати, сжав в кулаки свои большие руки, словно загадал шашки кому — белая, кому — черная.
— Ты что за мной гоняешься? — спросил Дедюхин чужим голосом.
— А ты от меня не бегай, — сказал Столетов.
— Ты это брось… — погрозил издали пальцем Дедюхин. — Что мне от тебя бегать? Я у тебя курей не воровал.
— Не жалуешь ты меня. Чувствуешь свою вину, за это и не жалуешь. Ненавистью от самого себя спасаешься.
— Чудной у тебя разговор, Петрович, — криво усмехнулся Дедюхин.
— Не лукавь, — сказал Столетов, подходя к нему. — Хватит.
— Демидова в психиатрическом на учете, к твоему сведению. Старая, щекотки не боится…
— Хватит, — повторил Столетов, подойдя совсем близко. — Ладно?
Глубокая печаль и усталость, звучавшие в этих словах, до того поразили Дедюхина, что он машинально ответил:
— Ладно.
Столетов посмотрел ему в глаза, хотел что-то добавить, но махнул рукой и зашагал в темноту.
Его уже не было видно. Только мерно хрустел под ногами гравий.
— Захар! — позвал Дедюхин.
Хруст затих.
— Может, выпьем? — проговорил он нерешительно.
Некоторое время шагов не было слышно. Столетов, видимо, колебался.
Но вот он появился в свете фонаря, и они оба, молча, словно стыдясь чего-то, пошли в сквер.
Там они сели на скамейку верхом, как на детскую лошадку, лицом друг к другу. Дедюхин расстелил «Известия», высыпал из портфеля редиску и отвинтил стаканчик китайского термоса.
Они выпили по очереди, сперва Столетов, потом Дедюхин.
— Послушай, Захар… — тихо попросил Дедюхин. — Ты уж не разглашай. Федька подрастает… Как на меня глядеть станет…
— Понимаю, — сказал Столетов. — Так вот слушай. О твоем доносе я знаю давно. И молчу. И молчать буду. Только уж и ты колхозу не мешай. Ко мне как хочешь, срывай на мне досаду, а колхозу не мсти.
— Какая там досада! — подхватил Дедюхин горестно. — Хочешь верь, хочешь не верь, а наложил бы я на себя руки, если бы у меня напарника не было.
— Какого напарника?
— Да ты его знаешь.
— Кто же?
— Неужели забыл? Лучший друг физкультурников.
И он опасливо покосился на белеющий в темноте постамент.
Они выпили еще по рюмке, не чокаясь.
— Помню, в эпоху сумбура вместо музыки вызывают меня туда. — Дедюхин показал редиской наверх. — Вызывают и говорят: «Всюду, — говорят, — вредители, враги народа, а у вас в школе нету? Где у тебя бдительность?»
