— Мне плохо… очень плохо…
— Знаю, — сказала я. — Так и должно быть. Так всегда бывает.
— Я умираю, — прошелестели её губы.
— Нет, ты просто меняешься. — Я промокнула её лоб салфеткой. — Я тоже прошла через это. Как видишь — жива. Просто стала другой.
— Я не хочу… не хочу… — В мучениях её голова перекатывалась по подушке, из глаз катились слёзы. — За что мне это?..
Карина была тут же, рядом, и я могла обнять её и послушать биение новой жизни, приложив ухо к её животику.
«Тук-тук, тук-тук, тук-тук», — частило, как будильник, сердце Карины.
«Тук…»
….
«Тук…»
….
«Тук…»
Это билось сердце малыша. Уже сейчас мать и дитя были разными.
И вот, началась завершающая стадия метаморфозы. Снова в моей памяти воскресли эти жуткие часы невыносимых страданий, когда во мне умирала Лёля, уступая место Авроре. Док Гермиона с Кариной сделали всё, чтобы облегчить мучения Вики, но всё равно они были велики. Ей давали пить плазму крови с глюкозой — по одному, по два глотка, и она, по-видимому, пока не понимала, что именно она пьёт. Впадая в забытье, она звала:
— Мама… мамочка…
Родители Вики погибли в автокатастрофе, и с тринадцати лет её растила тётка. Она звала маму, и я дерзнула отозваться:
— Я здесь…
Её рука в моих ладонях была уже далеко не такая тёплая, сердцебиение стало реже. Стискивая мою кисть, она шевелила губами:
— Ма… ма…
— Я с тобой, — шепнула я ей.
Она перестала метаться. Её грудь затихла, из неплотно закрытых век поблёскивали белки закатившихся глаз.
— Метаморфоза завершена, — констатировала док.
Я гладила Вику по волосам, по щекам, теребила за уши.
— Ну, давай, — звала я ласково. — Открой глаза, посмотри на меня. Всё! Всё уже закончилось.
Её веки задрожали и поднялись. Первой, кого она увидела, была я. Док приподняла головной конец койки, придав ей полусидячее положение. На новообращённую хищницу было жалко смотреть: слабая, бледная как мертвец, с синими кругами под глазами, с мутным взглядом. Пакет с кровью уже лежал на тумбочке, и она, увидев его, вздрогнула. Я кивнула.
— Ты уже с нами.
Её лицо дрогнуло и скривилось в плаксивой гримасе.
— Нет… — простонала она.
— Да. — Я взяла пакет, отвинтила крышечку и поднесла к её губам. — Давай, моя хорошая. Пора кушать, а то сил не будет.
Она отворачивалась, болезненно морщась; первоначальный протест — естественная реакция, но голод всегда берёт своё.
— Давай, давай… Ну, что ты куксишься? Такая отважная была, когда в хранилище лезла, в изоляторе ни слезинки не проронила, даже побег из центра устроила! А сейчас что? Хнычешь, как маленькая…
