— Очень хорошее вино, — механически сказал он неизвестно откуда взявшуюся фразу.
— Да, да, очень, — сказала она.
— Я тебе положу этого салата, — сказал он.
— Да, да, конечно.
Он положил салат на тарелку ей, потом себе, но они оба не притронулись к еде и продолжали сидеть молча.
Теперь он так же безотрывно, как только что она на него, глядел на нее, на ее лицо, и оно приближалось к нему так же точно, как за минуту до этого приближалось к ней его лицо, и они по-прежнему оба молчали.
— Очень пыльно было в машине, — сказала она и кончиками пальцев потерла себе висок и показала ему пальцы.
На них в самом деле был налет пыли, и он только сейчас заметил, что платье ее было совсем пыльное.
— Нет, я не хочу есть.
Она отодвинула от себя тарелку и приподнялась.
— Я хочу помыться. Хорошо?
— Хорошо.
— Где это? — она вопросительно взглянула на него.
— Внизу.
Он взял ее за руку так, как берут детей, и пошел впереди, ведя ее за собой. Они спустились по лестнице. Он уже хотел повернуть по коридору налево, туда, где была ванна, но она остановилась.
— Смотри, — прижавшись к оконному стеклу, сказала она, — дождь.
В самом деле, на темном стекле были видны капельки дождя.
— Да, дождь.
— Дождь, — повторила она. - Пойдем скорей.
— Что? Куда пойдем? — спросил он.
— Туда, на воздух.
Теперь они переменились ролями, и она тянула его за руку. Они вышли из дома и по каменной лестнице спустились в прилегавший к дому парк. Накрапывал тихий и теплый дождь.
— Пойдем, — сказала она.
— Куда?
— Тут где-нибудь есть скамейка, я хочу посидеть. Есть?
— Есть, — сказал он.
— Ну, пойдем. Где это?
Они быстро пошли по усыпанной гравием дорожке, свернули на другую и наконец подошли почти к самому концу парка, где над обрывом, спускавшимся к реке, стояла низкая чугунная скамейка.
— Вот сюда, сюда, скорее, сядем, — лихорадочно сказала она.
Он вдруг, как ребенка, подхватил ее на свои большие руки, притянул к себе и не выпуская сел на скамью. Он не шевелился, не целовал ее, а только одним сильным лихорадочным движением прижал к себе и затих, уткнув свою голову в ее волосы.
И вдруг им сразу, одновременно обоим, стало страшно: того, что было сейчас, могло не быть. Но каждый из них подумал об этом страшном по-разному и разное вспомнил в эту минуту.
Он вспомнил, как под Орлом у него на руках умирал его замполит, человек, которого его жена хорошо знала, но о смерти которого он не написал ей и еще не успел рассказать. Замполит умирал от смертельной раны в грудь. У него было разорвано легкое, и слова выходили из горла вместе с пеной и кровью. Он ужасно страдал физически, но его душевные страдания заставляли его забывать о боли — настолько они были сильнее и ужаснее. Ускоряя свою смерть, он повторял запекшимися губами одно за другим яростные слова, не похожие ни на одно из тех слов, которые он говорил обычно.
