Они уезжают, в восемь утра за ними приходит такси, черный шофер смеется и шутит, вынося их чемоданы, пляжные сумки, большие соломенные шляпы, теннисные ракетки. С веранды видна дорожка, белая машина-такси, они не могут разглядеть нас среди зелени, да они даже и не смотрят в нашу сторону.
На пляже полно ребятишек — детей рыбаков, перед купаньем они гоняют мяч, но нам сегодня пляж кажется еще пустыннее, ведь девушки сюда больше не спустятся. Возвращаясь, мы делаем крюк, не думая об этом — во всяком случае, не решаясь на это отчетливо, и проходим мимо другого крыла бунгало, которого всегда избегали. Теперь, кроме нашего крыла, все действительно пусто. Потянули дверь, открывается бесшумно, девушки оставили ключ внутри, согласовав это, разумеется, с управляющим, который придет — или не придет — попозже убрать бунгало. Нас не удивляет уже, что все вещи разбросаны, бери кто хочет, так же, как бокалы и приборы в ресторане; видим смятые простыни, влажные полотенца, пустые флаконы, средства от насекомых, бутылки из-под кока-колы и бокалы, журналы на английском, кусочки мыла. Все такое заброшенное, такое ничье. Запах одеколона, молодой запах. Спали вот здесь, на этой огромной кровати на простынях с желтыми цветами. Обе. И прежде, чем заснуть, разговаривали, разговаривали... Столько разговаривали, прежде чем заснуть.
Сиеста тяжелая, бесконечная, потому что нам не хочется идти на пляж, пока солнце не начнет садиться. Приготовляя кофе или перемывая тарелки, мы вдруг ощущаем, к собственному удивлению, что все так же чего-то ждем, все так же напряженно прислушиваемся, не донесется ли хоть что-нибудь из-за перегородки. Нам бы смеяться, но не тут-то было, не смеемся. Теперь не смеемся, теперь, когда наконец на самом деле наступило это одиночество, которого мы так искали и жаждали, теперь не смеемся.
Приготовить ужин — уходит время, усложняем самые простые вещи, лишь бы протянуть время, и ночь спустилась на холм прежде, чем мы поужинали. Иногда мы снова обнаруживаем, что обе смотрим на перегородку, ожидая того, что уже так далеко от нас — бормотанья, оно теперь будет продолжаться в самолете или на судне, в каюте. Управляющий не пришел, мы знаем, что бунгало стоит открытое и пустое, что там еще пахнет одеколоном и молодым телом. Внезапно становится жарче, то ли от молчания, то ли от полного желудка или от скуки и досады на то, что мы по-прежнему сидим в потемках, едва покачиваясь в качалках, покуривая и ожидая. Мы в этом не признаемся, конечно, но сами-то знаем, что мы ждем. Ночные звуки, повинуясь земным и звездным ритмам, становятся все громче; словно бы одни и те же птицы, одни и те же лягушки, что и вчера, заняли прежние места и в тот же миг завели свое пенье. К тому же хор собак («горизонт собак», невозможно не вспомнить эти стихи) и кошачья любовь в зарослях терзают слух. Вот только не хватает бормотанья двух голосов в бунгало рядом — это и есть тишина, тишина. Все остальное ускользает от слуха, бессмысленно сосредоточенного, словно в ожиданье, на перегородке. Мы даже не разговариваем, боясь отпугнуть своими голосами бормотанье, которое невозможно. Уже очень поздно, но спать нам не хочется, в гостиной все жарче, нам не приходит в голову открыть обе двери. Мы только курим и ждем, чего нельзя дождаться; мы даже не забавляемся, как вначале, мыслью о том, что девушки могли бы представлять нас эдакими паучихами-мигалас, сидящими в засаде; девушек уже здесь нет, и нельзя приписать им наше собственное представление, превратив их в зеркало того, что происходит во тьме, того, что не происходит, хоть это и нестерпимо.
