Я еще переводила для "Литобоза" статейки болгарских писателей, внутренние рецензии в "Радуге" на Зубовском бульваре писала. Тата сердилась и почти приказывала мне, чтобы я этого всего не делала. Но я так не могла, чтобы она за меня во всем платила. Однажды она лежала одетая в свою летнюю юбку, в блузку любимую желтую, и лежала на постели, закинув руки за голову, и смотрела, как я печатаю на "эрике". И говорит по-детски так, что я вообще-то права...
- ...а то вдруг я заболею и умру, а ты никуда не вырвешься отсюда...
Я погрозила ей кулаком. Она сказала серьезно, что у меня "детские жесты".
Она сама брала деньги у отца, не смущаясь. Отец покорно давал, ссорился с женой. Я знаю, что Гриша З., хотя они давно не жили вместе, давал Тате деньги. Мне никто не давал денег, но никакого чувства зависти не возникало. И мне бы и в голову не пришло осудить Тату; я и сейчас скажу, что она была права, когда брала у них деньги. Это долго и путанно пришлось бы объяснять, то есть если бы я взялась это объяснять; и, может быть, я и не смогла бы это объяснить. Но я знаю и сейчас, что она была права, права, права!..
Я помню, как она ходила свободно по улицам летней Москвы. А такая - в просторной длинной юбке и - сильная тонкая нога - под юбкой - вперед коленку. Вперед сияет кругло грудями в блузке своей любимой желтой, вышитой красным. Широкие шаги - и блистают выцветшей позолотой ремешки стоптанных босоножек на босу ногу. "Леди Чаттерли вокзалов", - говорю я, - "Бунтарка своей жизни", и еще - "Она как дождь цыганка по отцу". Тата идет в цыганской юбке, широкой и цветной. Мятые цветы крутятся на черном шелке жатом ее шагов. Она была рукодельница - бабушкина-мамина домашняя выучка. Без швейной машинки, на руках, пошила мне кремовую такую льняную блузку, юбку из красной шерсти красное размечено тонкими, бело-нитяными клеточками, длинную юбку, и еще - из той же материи - халат. Однажды идем мимо гостиницы этой - "Центральная"; вдруг позади две женщины разговаривают; и вдруг понимаем, что это про нас. Говорят, что вот у нас босоножки стоптанные, а ноги чистые, и, мол, видно, что мы торгуем собой. Не такими словами сказали, а простыми. И мы растерялись, смутились; идем, не оглядываемся, держимся за руки. Женщины давно отстали, и тут мы, как будто от погони оторвались, - так начали смеяться...
Зимой Тата делалась другая. Какая-то летняя вихревость исчезала, проявлялись - в лице - милая застенчивость, в походке в темных сапожках, мехом отороченных, - легкость. Она гляделась барышней славянской провинции начала века, двадцатого, для кого-то - Серебряного; в этом черном изящном пальто в талию, каракулевый воротничок и обшлага - витым, серо поблескивающим каракулем; черные перчатки гибко обтянули тонкие кисти; шапочка наподобие средневекового берета - и все то же начало века двадцатого - карнавальная девушка-паж... Однажды - зима - светлота - сосульки - Тата смеется, как маленькие дети смеются, так прерывисто, когда с горки на санках во дворе стремглав летят...
