— Что ж, ты — направо, я — налево.
Не мог же валяться в постели Женька, когда старик председатель мотается от избы к избе, стучит под окнами.
— Кончай, бабоньки, ночевать!
Щупая палкой мерзлую землю, Женька идет в темноте к первой избе. Сейчас он подымет руку и постучит в окно. Постучать — это так просто…
Нет!
Стучаться приходится в голодный дом: иди добывать последние остатки хлеба! Ты и твои дети тайком рассчитывали на него — спасет, поможет пережить страшную зиму. Нет — отдай!
Отдай, потому что те, кто сидит в окопах, должны есть. Отдай, потому что есть хотят и рабочие, которые теперь стоят у станков по одиннадцать — двенадцать часов в сутки. Их жен, их детей тоже никто не накормит, кроме тебя, баба из тыловой деревни. Отдай, потому что хлебородные поля Кубани и Дона, Украины и Белоруссии перепахала война. Отдай последнее, потому что другие отдают еще больше — жизнь!
Постучать сейчас в окно — значит позвать баб на подвиг, не меньше. Казалось бы, святое дело, но отчего же не подымается рука?.. Оттого, что ты останешься в стороне, требуешь — отдай, а сам сейчас ничего не отда ешь, ничем, ровно ничем не рискуешь. Через две недели ты укатишь в свое Полднево, будешь себе жить, останется ли этот последний из вымолоченных ометов хлеб в Княжице или не останется — для твоей жизни безразлично. Зима, весна, лето — что тебе, ты переживешь.
Подвиг чужим горбом, чужою судьбой. Ты похож на такого ротного, который бросает солдат в атаку, а сам прячется в блиндаже. Вся разница — рад бы сорваться, принять на себя огонь, рисковать вместе со всеми, рад бы, да невозможно…
При скудном свете звезд — окно, в нем непотревоженный, слежавшийся мрак. Протяни руку, потревожь…
Женька нерешительно топтался, медлил.
По другому концу деревни бежит сейчас Адриан Фомич, подымает баб. Одни подымутся на работу, другие будут спать… Стучи! Так надо! Иного выхода нет.
И он постучал. Во мраке закупоренного окна что-то замаячило.
— На работу собирайтесь! — крикнул Женька и побежал к следующей избе.
Стук! Стук! Стук!..
— На работу!
К следующей:
— На работу!
Давно уже рассвело, давно уже развеялись дымы над крышами, а возле крыльца конторы, куда назначено сходиться, — никого.
Женька порывался еще раз обежать деревню, Адриан Фомич останавливал:
— Пусть по дому управятся. Наш хлебец не осыплется.
Наконец потянулись одна за одной, в платках, замотанных по самые глаза, в рваных шубейках, в просторных, с мужского плеча, телогреях. И опять они смахивают на переселенок — притерпевшиеся, покорно усталые лица. Подвижницы…
