Конечно, к Вадбольскому никто с такими словами не приходил; но их все думали и слышали сказанными.
Армяне и айсоры предлагали нам следующее. Они просили, чтобы мы оставили два полка в качестве ядра, вокруг которого можно было бы формировать национальные дружины. Взять два полка было неоткуда.
А оружие и инструкторов дать было можно.
Оружия у нас были запасы, инструкторами оставались многие офицеры и унтер-офицеры, не ждущие от России для себя ничего хорошего.
Я был сторонником поспешного, панически поспешного формирования.
Русские войска оружие отдавали очень неохотно, но я знал способ.
Нужно было только давать отпуск всей команде, например команде ружейного парка, она уезжала, и оружие можно было брать.
Кстати, об оружии. Среди солдат твердо сложилось убеждение, что есть приказ уходить с ружьями. Говорили, что в Россию не пропускают солдат без винтовок.
Краевой же Совет на мои повторные запросы о разрешении отпускать солдат с оружием отвечал приказанием разоружить демобилизованных. А как их разоружить?
Я предлагал, считаясь с тем, что винтовки все равно будут увезены, разрешить этот увоз, но вписать каждому солдату в его документы, что при нем находится винтовка номер такой-то и столько-то патронов, которые он обязан зарегистрировать в своем волостном Совете.
Это я хотел сделать для того, чтобы ослабить продажу винтовок.
Винтовка, да еще русская, на Востоке – драгоценность. Вначале за винтовку давали 2000 – 3000 руб., за патрон на базаре платили 3 руб., на станции Камерлю за такой же патрон давали бутылку коньяка.
Для сравнения с этими ценами привожу цену на женщин, увезенных из Персии и с Кавказа нашими солдатами.
Женщина в Феодосии, например, стоила при покупке ее навсегда 15 руб. употребленная и 40 руб. неупотребленная.
Так уже как не продать винтовку!
Пушки продавали. Но кого, впрочем, сейчас этим удивишь?
Мне регистрировать увоз винтовок не дали, а велели ему противиться.
Во всяком случае, оружие для национальных дружин достать было можно.
Армянские части формировал товарищ Степаньянц, бывший председатель армейского комитета, а потом офицер для поручений при комиссаре.
Степаньянц при знакомстве с ним производил впечатление не очень развитого человека.
Родился он в России и, казалось, был мало связан с здешними армянами.
Но он вырос у меня на глазах, как только дело дошло до защиты своего народа. Я удивлялся, глядя на его решительность и авторитетность.
У армян есть то, что можно встретить, пожалуй, еще только у евреев, – национальная дисциплина.
