Было место болотное пусто;
Понастроили тесно и густо,
Позабыли за блеском витрин
Про холодные корни травин.
Высоки освещенные окна,
А трава-то пускает волокна,
Под железом мостов шелестит,
Серо-сизые бритвы растит.
Точно шкура остистая зверя,
Ни годов, ни столетий не меря,
Облегла, притаилась и ждет:
Знает, время когда-то придет.
А трава-то, она ведь травища.
А жилье-то людское ей – в пищу.
Из каких еще надо вам уст:
Се, оставится дом сей вам пуст?
И сумрачный германский гений.
В Тригорском ветреник великий
Писал стихи – ронял страницы,
Не мудрствуя лукаво, – а теперь
Мы рады, если по складам
Читаем тайну этой легкой мысли.
Я в Лувре был. Гиганты Возрожденья
Михайло Ангел и львокрепкий бородач из Винчи
Творили красками и углем чудо:
На плоском углубляли мир,
Лепили тело в воздухе пространном.
Но было пусто и прекрасно в этом мире.
А паренек кудрявый, остроглазый
Загнул такой звериной, человечьей мукой
Вспотевшим бурлакам больные шеи.
А воздух – воздух был ему не нужен.
А как забыть Смирнова: на эстраду
Димитрий Алексеич выходил.
Совсем не романтичный, располневший.
Приятно улыбался, щурил по-котевьи глазки
И серебром чеканным рассыпался.
Но только в серебре фиоритуры
Взаправду Фауст бесталанный умирал
И за твое хватался сердце, умирая.
И много их, простых и немудрящих,
Поющих и глаголющих, взывая,
Имели и имеют Божий дар:
Единым словом всколыхнуть глубины
И человека в человеке разбудить.
Увы, не могут этого вершить
Ни острый галльский смысл.
Ни сумрачный германский гений.
И понял я:
Как в раковине на прибрежьи
Гудит глубинным шумом океан,
Так в них, простых и глиняных сосудах,
Звучит душа великого народа,
Которого взыскал Господь
И мукой, и прозреньем искупленья.
Вот и было видение в тонце сне
К истощению времени, грешному, мне.
Я был как бы сугубый, двойной естеством:
Каждодневный один, и другой – невесом.
Но, как эхо, из дальних скитов и могил
Он настойчиво верой отцов говорил.
Над землею болотной кромешная тьма
Налегла, укрепляясь собою сама.
Но еще и еще, точно пламя свечи,
Там и сям возгорались сиянья в ночи.
И, приблизясь, узрел я, что мерзость и тля,
Под ногами святых простиралась земля.
Смрады тленья она источала и хлад,
И гнездился в ней жабень и всяческий гад.
Но святые светились, не видя меня,
