В проходе у стены, схватясь за грудь и выпуча налитые кровью глаза, блюет, судя по одежде хитрованец, оборванный, в опорках. Из него хлещет на пол и стену, как из брандспойта. Где-то на верхней полке запели дико и нескладно: "Последний нонешний денечек".
У каких-то без имени станций поезд без расписания стоит долго. В вагоне - духота. Кричат: "Холодно! Что нас заморозить хотят". У печки груда антрацита - пошли ломать изгородь станционного сада. Трещат ломаемые доски и крашеные весело пылают в печи... С третьего этажа нар один загремел вниз. "Эй, вставай, не до смерти разбился!" Встает и начинает по загаженному полу в присядку: "Вот как картошку копают!" "Молодчина!" В углу бритый, опухший орет с одышкой: "Ельник, подъельник - это не дрова. Любит жену мельник - это не беда".
Брежжит день в мохнатые от инея окна. И все еще: "Ельник, подъельник это не дрова", но все ближе наша станция. Мой сосед расторговался ханжой. У кубов на станциях хвосты с чайниками: "Кипяток кипит". Какая повсюду грязная, загаженная вода! Попив чайку, пригорюнились, поют: "Прислоняся к стене, безутешно рыдал". А как же мельник?
--------------
4-го ноября. На "Калитниковском" некто бритый, в погонах военного зауряд-чиновника, надо полагать, оперный баритон, крикнул мне певуче: "За спину!" В ту минуту я сразу не понял своего превращения: "Что такое?" - "За спину! Что у меня, две спины?" В вагоне, пока трясло "Максимом Горьким", поговоркой стало: "За спину"...
Вывалились из вагона. Провожатые с винтовками окружили и как-то обидно покрикивают. А в Москве мы их и не видели будто. Мимо проходил и не взглянул носильщик. Сую ему в руку открытку, прошу, чтобы опустил в почтовый ящик известие домой, что благополучно доехал.
Взял. Даю двугривенную марку, - махнул рукой, не надо. То-есть он меня пожалел... Да, "За спину!"
"Omnia mea mecum porto" - кто это сказал, был мудрый человек. Свои "два места" я связал ремешком и повесил через плечо. Вспоминаю: бывало, с исступлением кричишь на станции, приехав: "Носильщик"! С "двумя местами" через весь город - пять верст до полкового штаба и обратно до казармы пять верст - постигаю, как немного надо солдату вещей. "Спервоначала все так, говорит мне в утешение провожатый: - потом, если во второй раз - с ложкой да кружкой". В "Максим-Горьком" два бравых солдата вошли в вагон, оглянулись (отстали от того эшелона, дезертиры) и ужами заползли под низкую скамью. На ременном поясе жестяная кружка и ладунка из холста. Под лавку и плевали и окурки, и чай выплескивали, и огрызки. Баба с метлой приходила. "Не вымети солдат". - "Где?" - "Под лавкой". Заглянула: "Там нет". - "Как нет?" - "Да нет". Пришло время, - оказались. Выползли, оправили друг другу шинели, отряхнулись, достали из штанов по огромному серому огрызку сахара и кружки с ремней снизали. И со всех сторон уж чайники рыльцами к солдатской кружке тянутся.
