— На, держи! — открывает дверь бабка, потеряв бдительность. — Сдача вот.
— Ага! Все правильно. Крепкая?
— А то ты не знаешь!
— Как вообще-то жизнь, бабуля?
— Да как! Болею я. Ноги не ходят. Пенсия маленькая. Только на хлеб и хватает.
— Держитесь, бабуля! Я, может быть, скоро еще загляну.
— А вот заглянешь, тогда и говорить будем, — отвечает она почти по Федору Михайловичу.
Лиза сидит в комнате на тахте; перед ней на полу расстелены театральные афиши, мои. Разглядывает их с рассеянно-задумчивым видом. На ней джинсы, светлая маечка под той же легкой курткой. Я ставлю сумку, смело подхожу, ступая по афишам, и…
Пауза. Поцелуй нешуточный. Затяжной поцелуй. Только муха жужжит в тишине. Только лает на улице собака — живая.
— Это за то, что пришла, — поясняю я, слегка задыхаясь. И она переводит дыхание. Оправляет светлые волосы.
— Больше не надо, хорошо?
— А почему?
— Потому, — говорит она, немигающе глядя, — что сегодня ничего не будет. Сразу хочу сказать.
Такое вот заявление!.. Странное заявление. Нелепое какое-то, наглое. Антиконституционное.
«Это мы еще посмотрим», — мелькает у меня. А вслух я жизнерадостно говорю:
— Давай ужинать! Стол тут соорудим. Муху заодно покормим. Она голодная.
«Не поверил мне, — думает, наверно, Лиза. — Безнадежен».
Далее много чего происходит. (Я вспоминаю подробности ранним утром.) Они складываются почему-то в три серии.
I. Перво-наперво Лизонька моя отказывается есть (она сыта) и пить. Второе понятно. Бутылка заткнута газетным пыжом. Жидкость в ней, хоть и светлая, но какая-то подозрительная. Крепчайшая, в общем, бабулина самогонка.
«Мне жизнь еще дорога», — заявляет Лиза. Теодоров же, напротив, готов рискнуть, что он уже не раз делал. Он писатель отчаянный. И он верит в бабкин народный талант, в ее человеколюбие. Не подведет бабуля, не отравит.
«Значит, делается это так, Лиза, — деловито приступаю я к процессу и наливаю половину, нет, две трети чашки. Ударная доза. — Главное, не смаковать, Лиза. Напиток специфический, пьется решительно и бесповоротно».
Я опрокидываю в себя чашку, стараясь, чтобы… как бы это выразиться?.. черты моего лица не дрогнули, не исказились. Передохнув, с улыбкой смотрю на Лизу: ну, как, мол, лихо?
Она сидит с закрытыми глазами, бледная. Ей, видимо, страшно. «Уже? — спрашивает. — Можно смотреть?» — «Да, пожалуйста!» — бодро отвечаю я, подцепляя на вилку корейский жареный папоротник. Она открывает глаза и долго, внимательно изучает меня жующего, словно редкостный человеческий экземпляр. «А одеколон вы тоже пьете?» — спрашивает она. Почему-то переходит на «вы» — вероятно, из уважения. «Только «Ожен», и то крайне редко», — отвечаю я, жадно жуя. Аппетит отменный, но закуски маловато. Не мной замечено, что вдохновенное творчество стимулирует пищеварение. А бабулина самогонка действует на меня, растренированного, как сильный электрический разряд: сотрясает голову, заряжает теплом каждую жилку. «Изменяю тебе, Маруся, — беззаботно думаю я. — Ничего, не скучай. Еще встретимся».
