Впоследствии многие из белевских студийцев стали профессиональными актерами, художниками, учителями рисования, музыки. Большое значение имел дух содружества, творческие споры, совместные поездки на этюды, поездки в Москву, чтобы побродить по музеям. Одна из наших бывших студиек, известная французская художница Надежда Леже, недавно вспоминала, как в одну из таких поездок она впервые увидела картины Пикассо, как они взволновали ее, а годы спустя Пикассо стал ее близким другом.
В отличие от московского Пролеткульта, где тогда сосредоточились различные формалистические и анархиствующие течения, в наших студиях творческая жизнь шла в русле реалистического искусства, а наезжавшие время от времени пропагандисты кубизма, супрематизма и многих других "левых" течений тех лет оставались в одиночестве.
В 1920 году во время нашей студийской поездки в Москву я встретил Александра Блока. Рядом с ним величественно и покровительственно шагал ныне почти забытый критик П.С. Коган. Поравнявшись со мной, Блок вдруг окликнул меня по имени. Оказывается, он запомнил меня с тех давних лет, когда я был еще мальчишкой. Спросил, пишу ли я стихи, работаю ли над стихами. Он был очень худ, бледен, и мне показался не столько грустным, сколько сосредоточенным на чем-то одном и отрешенным от всего остального. Встреча была недолгой. Больше я его уже не видел. Позже, вчитываясь в его стихи, я пытался понять причину той его сосредоточенности. Едва ли я понял ее верно, но его поэзия с каждым годом становилась мне ближе и в ряду его современников он был мне ближе других, как в прозе ближе других был Бунин.
В 1921 году я провел несколько месяцев в Москве, ходил на Воздвиженку в Пролеткульт, но процветавшее там левачество, отрицание и поношение культурного наследства, всякая заумь в творчестве отвратили меня от московских студий. Только на Поварской в Студии стиха Валерия Брюсова мне было интересно. Однако и в Белеве уже нечего стало делать - художники постепенно разъезжались по большим городам, литературная студия опустела, задумывался о переезде в Москву Т.И. Катуркин, и в августе 1922 года я окончательно уехал в Москву.
Я пошел к Валерию Брюсову. На Поварской Студию стиха преобразовали в Высший литературно-художественный институт. Я сдал туда документы, приложив к ним две или три тетради своих стихов. Через несколько дней меня вызвали на коллоквиум, как тогда называлось собеседование, заменявшее экзамен. Едва ли оно было легче экзамена: от поступавших требовалось хорошее знание мировой литературы, классиков русской поэзии. Например, кто-нибудь из экзаменаторов читал отрывок стихотворения, и надо было определить хотя бы автора, если не произведение, из которого прочитан отрывок. Один из профессоров спросил: "Как вы полагаете, почему Лермонтов написал это?" И прочел мне начало одного из лирических лермонтовских стихотворений. Я вдруг вспомнил весь цикл и ответил, что без этих стихов в цикле образовалась бы внутренняя брешь, нарушилась бы связь между предыдущим и заключительным стихотворениями цикла. Я прежде никогда не задумывался над этим и отвечал предположительно, но экзаменатор встал, пожал мне руку и поздравил с приемом в институт.
