Правда, куда гаже бывало в день обычный, то есть совсем гадостный. По внутреннему распорядку, когда в столовке готовили гороховое пюре – а готовили его всегда,– Кузьмо шел в очереди сразу за Егорушкой и по этикету должен был есть с отставанием на полтарелки, но за одним столом, напротив. Егорушка чувствовал себя маленьким-маленьким. Это ужасно – знать, что именно произойдет, и Егорушка знал, как можно дальше оттягивая этот момент, и под нетерпеливые всхрюки Рябыки елозил ложкой как можно дальше от линии, которую чертил поперек пюре рябыкинский телогреец. Но рано или поздно момент наступал: Рябыка хапал ложку, греб с верхом и с размаху втыкал в заклеенное зевло.
Делалась тишина. Егорушкины телогрейцы разбредались взглядами. Гороховая жижица капала на галстук.
Затем начиналась самая жуть: Рябыка, рыча и мотая головой, обеими руками рвал с морды лоскут, а сорвав – громово, но как бы ласково,– выговаривал:
– Ну чего, Петька? Труба, а? Труба, понимаешь, текеть, краны гудять, жилец бунтуется. А, Петька? Аль – на пензию, а?
– Товавиф пвоваб Вябыка! – взвизгивал Егорушка.– Гововите по фуфефтву!
– На пе-ензию, на пензию! Под тряпочку! – грохотал Рябыка.– "Дорогому, мол, врио. Чтоб не завиралось". А, Петька? А вот нынче, твою мать, и голоснем, а? Рисуй, Петька, тряпочку!..
Петькой Егорушка не был, разве что – давно, а тряпочки вовсе даже не рисовал, а трафаретил – потому что домоуправление, в котором он служил временно исполняющим обязанности управляющего, по традиции снабжало город, помимо лозунгов, ленточками для траурных веночков,– и, отслужив службу, обиженный Егорушка трафаретил либо красный сатин, либо черный шелк. Само собою разумеется, что после столовки Егорушка работал по трауру, и что в шкафу змеились уже сотни "дорогих рябык". Но дело было не в этом. Дело было в том, что альтернативные ленточки-тряпочки про него, Егорушку, трафаретила вся рябыкинская шушера, а рябыкинские телогрейцы по рябыкинскому приказу пользовали их в лоскутках и не по назначению, вследствие чего во время прививок отличались бронзовыми задницами.
– Охо-хо…– вздыхал Егорушка, взбираясь на стол.– Фуки вы фу-ки…
Но чем, безусловно, хорош был малярный ритуал, так это возможностью отдаться ему, как отдаются воле волн или бессловесному мычанию про степь, где замерзал ямщик, и босой Егорушка, по-матросски орудуя шваброй, звал то к Евангелию от Матфея, то к поголовной презервативности, но сам отлетал далеко-далеко.
