На самом деле все было иначе. Прораб Емлекопов, чья титановая рука, весело блестя, время от времени взлетала вверх, а после падала вниз, держал ситуацию с бубликами под постоянным контролем и, когда танк оказывался объеденным, давал отмашку Птаху, который дважды давил на красную кнопку, дважды отмахнув при этом уже себе: с одной стороны, для красоты, а с другой – чтоб вместо двух звонков не забыть и не подать один, что означало бы уже не раздачу бубликов, а "большой гребешок", то есть сигнал к общей танковой атаке и утюжке площади в четырех направлениях.
Все это делалось без лишних слов, а вернее – совсем без слов, от греха и потому, что мрачный Егорушка, которому опять перекрыли кран, искал заговорщиков и, пользуясь балконной теснотой, вдруг совал башку прямо в разговор, ловя
– …наш полпред в ихнем торгпредстве…
– …силь Фокич, у тя усы не перхотятся?
какие-то дурацкие куски
– Фуки вы фуки…
и надо сказать, команды без слов получались даже как-то торжественней, ловчей, если бы Птах не гадил антураж костылем8, который при отмашке ронял в микрофоны – со страшным громом, или через перила вниз – с толкотней птахинских телогрейцев, соревновавшихся в досрочном принесении его обратно. Емлекопов рычал про себя: «Хренов урод!» Но это была метафора, потому что Птах был не урод, а толстый дурак.
Настоящие уроды были внизу. На площади они занимали большое пространство – за счет величины. Но сумасшедшей Инге Голощековой одноноги все равно казались чем-то вроде гипертрофированных запятых. Зато снайперы, поймав особь в перекрестье, могли разглядеть каждого до тонкостей, вплоть до барабанных перепонок (правда, у одноногов они были совсем не тонкими и торчали из ушей, как соски-пустышки). Снайперы интересовались праздно, потому что насчет этого зверья – стрелять или следить – приказа не было, и наоборот, был приказ мало, блин, не об охране: "не причинять беспокойства" – что смешно, ибо обеспокоить тварь мог ну только что иприт.
С научной точки зрения – которой в городе М, в общем-то, не существовало, поскольку большая часть науки ушла в разбойники, а меньшая, чтоб не соваться, разбрелась по пушкинистикам и минералогиям, и под наукой приходится понимать ипподромную болтовню,– так вот с научной точки зрения одноноги представляли из себя продукт, но вот чего – мутации или эволюции – здесь взгляды делились поартельно и примерно пополам. В пользу мутации была, конечно, внезапность: одноноги появились, что называется, в один прекрасный день, заселив сразу несколько улиц (кстати, куда делись квартиросъемщики, а?), а на другой прекрасный день их стало еще больше, а на третий – еще, а затем поголовье практически не росло.
