– Ну,– отвечал Брыкни.
– Так вот душа – вы скоро сами сможете убедиться – она как огонек сигареты, маленькая красная точка во тьме. Одни души ярче, другие – тусклее. Тут один ходит, так у него вообще едва светится. Он говорит, это потому, что у него душа пятью бандитскими пулями прострелена, а я считаю – надо быть менее грубым. А вы представляете, Иван Семенович, какие души в Александро-Невской лавре! Это же целое сияние!.. Так, знаете, хочется любить человека! Уважать! А здесь, извините, окурки какие-то… Да еще с одышкой.
Она имела в виду купца Богатикова, который уже несколько раз приходил к Брыкину шептаться насчет обмена. («Ни в коем случае не меняйтесь,– говорил Виктор.– У него могила сырая, и в стенах земляные жабы живут».)
Про дела душевные профессорша рассуждала подолгу. Оказывается, самая большая душа на кладбище была у какой-то гимназистки – размером примерно с металлический рубль и такая же круглая, но, по словам Веры Эдуардовны, не было в этом ничего, кроме банальщины и абсолютного отсутствия вкуса. Лично ей, Вере Эдуардовне, нравились у женщин строгие и скромные очертания души, а у мужчин – души ярко-красные и немного вытянутые. У профессора, возможно, излишне темновата, но, учитывая его возраст…
Надо сказать, с профессорской душой после смерти произошла странная метаморфоза: он излечился от тяжкого речевого недуга. Дело в том, что года за три до войны профессор ни с того ни с сего начал заикаться. Что-либо разобрать в его лекциях стало практически невозможно, и в институте поговаривали даже, что Энну придется оставить кафедру. Но все обошлось, и профессор еще целых десять лет трудился на благо науки, хотя, конечно, о переезде в Ленинград не могло быть и речи. Теперь же профессорская душа разговаривала без малейшего намека на заикание. И эта ирония судьбы вызывала у Веры Эдуардовны тайную неприязнь к мужу.
Раза два заявлялся сиплый с каким-то другом, который, когда говорили про водку, чмокал губами и ругался, но тихо, интеллигентно. Вдоволь наругавшись, они уходили, растравляя друг друга по пути разговорами:
– А нальешь его, гада, до краев!.. Он, гад, аж ртутью блестит, гад!
– А вот под огурчик, Пал Палыч, под огурчик!..
– И не сразу, а так, с перетягом, чтоб плескалась тама…
– Не скажите! Намного лучше, когда струечкой – з-зинь!..
Холодно было. А под вечер Брыкину становилось еще и тоскливо. Как-то он долго и нудно думал, не откликаясь на вопросы соседей. Потом спросил сам:
