– Успели, не беспокойтесь… А к чему вам было знать? Вы жениться собирались, мне ведь рассказали. А я не пропала, не волнуйтесь. Поплакала – и только. Замуж через год вышла. За Трофимку-гитариста, вы его помнить должны. Такой лохматый, черный, как жук, «Тараканов» у нас тогда пел вместо Яши. Хорошо жили, ничего. Я десятерых родила, семерых вырастила. Слышите, как бас выводит? Это Митро, старший мой.
– Твой сын? Красивый парень.
– А пляшет Стеша, дочка. Ей скоро замуж выходить.
– Знаешь, а я потом все вспоминал… Я ведь за всю жизнь так счастлив не был, как с тобой. Помнишь, как в Воронинке весной черемуха цвела? Как ты себе венок сделала, а потом у тебя голова разболелась? Как я тебя через поле три версты на руках до дома нес? Как пели дуэтом по вечерам и ты меня петь «Красну девицу на зорьке» учила? Если б знать, если б понимать тогда…
Время давно перевалило за полночь. Кое-кто из гостей уже распрощался и уехал. Маленький Строганов спал в углу дивана, заботливо прикрытый Варькиной шалью. Молодой Воронин сидел за столом, пил вино, изредка посматривая на отца. Старый граф, не замечая ничего вокруг, разговаривал с Марьей Васильевной. По комнате сизыми пластами плавал табачный дым. Цыгане подустали, молодые цыганки обмахивались шалями, даже Яков Васильевич несколько раз украдкой вытирал пот со лба. Сквозь завесу дыма Илья едва мог разглядеть Настю. Она уже не пела. Сидела на диване рядом с князем Сбежневым, внимательно и серьезно слушала, что тот говорит ей, не отнимала руки. Зачем она с ним, мучился Илья, не в силах отвести глаз от тоненькой фигурки в белом платье, сидящей спиной к нему. О чем он шепчет ей? И почему Яков Васильевич как будто не замечает ничего?
Наконец Воронин-младший встал из-за стола.
– Ну что же, други-цыгане, пора и честь знать. Спасибо вам всем, спасибо, Яков Васильич. И в другой раз непременно за вами пошлем. Рара́, я позволю себе настаивать…
Старый граф недовольно взглянул на сына, что-то резко сказал по-французски. Тот ответил негромкой холодной фразой. Марья Васильевна тревожно наблюдала за ними. Цыгане подошли, встали рядом.
– Что же, Аполлон Георгиевич… – дрогнувшим голосом сказала Марья Васильевна. – Прощаться нам надо. Утро уж.
– Машенька, нет… Нет, Машенька! – граф всплеснул сухими руками, его сморщенное личико стало несчастным. – Но… как же так… Все? Уже все?
– Светает скоро, душа моя, – отворачиваясь, тихо повторила Марья Васильевна. – Уж вы-то помнить должны – на рассвете песни стынут.
