Разумеется, я не имею в виду случаи, когда ложь человечнее всего, когда врач фальсифицирует диагноз и обещает страдающему невыполнимое. Точно так же не затрагиваю я классические кривые клятвы, которые мы искренне считаем прямыми, как линейки, когда произносим их своей любимой: «Я буду верен тебе до гроба». Не касаюсь я и уверенных суждений о статуях, симфониях и романах, высказанных людьми компетентными, а также не очень компетентными. Говорить в этой связи о правде было бы не только безумием, но и поразительной неосведомленностью.
Меня интересует нечто меньшее (хотя, если разобраться, намного большее): будничная правда дней наших, так сказать, правда на босу ногу, правда с закатанными рукавами, а то и в подштанниках или в пижаме – правда в неглиже.
Мы делимся ею в переполненном трамвае, садимся с нею за письменный стол, становимся с нею к станку и ложимся с нею под стеганые одеяла. Это она образует спасительные буфера между нами и нашими любимыми ближними и нашими нелюбимыми ближними, мосты и мостки между соседями и конкурентами, выхлопы нашего равнодушия и предохранительные клапаны ревности и утомления, нам небрежно выдают ее вместе со сдачей, упаковывают в придачу к вареной колбасе и к ордеру на однокомнатную квартиру без кухни, мы вдыхаем ее с кислородом, фиалками, смогом, она сопровождает нас как темперамент или репутация или грипп.
Мы можем надеяться, что когда-нибудь выяснится правда об убийстве президента Кеннеди, о колоссах на острове Пасхи или об авторстве пьес Уильяма Шекспира. Но, ради всех святых, узнаем ли мы когда-нибудь, о чем думал в действительности наш сосед Грончок, когда сегодня утром сказал нам «добрый день»?
Но не будем с ходу погружаться в столь глубинные и прямо-таки метафизические сферы.
Найдите мне человека, который без обиняков скажет некрасивой женщине, что она уродина; для такой правды ему понадобились бы два литра водки или хотя бы огромный ком личных неудач, разочарований и жестокости.
Такую правду нельзя использовать даже в куда более умеренных тональностях. Если мы заявляем о двадцатилетней девице, что она – материнский тип, скорее всего она толстуха; если мы восторгаемся ее интеллигентностью, значит, она не вызывает ни у кого ни малейших эмоций; если дело доходит до восторгов по поводу ее успеваемости, значит, ей никак не удается найти себе парня. Мы не отрицаем правды, но старательно обходим ее стороной; мы ею гнушаемся, а это еще хуже, потому что недоказуемо, неуловимо.