— это название цветка), но, к моему огорчению, из всех частей наших тел соприкасались одни лишь руки, да еще иногда босые пальцы ног — в случае, если кто-то из нас оступался на песке и на миг терял равновесие. Конечно, я непрерывно делал попытки плотнее прижать ее и, вынудив соединить руки у меня за спиной, перейти к эротически возбуждающей манере, популярной на вечеринках школьников-старшеклассников и позволяющей слить тела в области грудных клеток и чресел, но она, к моему удивлению, сопротивлялась и вела себя так, словно мы были на занятиях по самообороне, проводимых Ассоциацией молодых христианок, и я играл роль нападающего бандита.
Светила полная луна, и лента серебра, отбрасываемая ею на гладко-синюю поверхность моря, казалась твердой дорожкой, по которой можно идти и идти. И неожиданно мне захотелось попросить Теаре пройти со мной по этой иллюзорной тропе, а заодно и по всем остальным дорогам, по которым нам предстоит двигаться в жизни. В это луной очарованное мгновенье брак показался мне идеальным решением всех проблем. Быть нежнейшим в мире любовником! лучшим мужем! безупречнейшим из отцов!.. А применительно к решению проблем данной минуты, это, похоже, было единственным способом заставить д-ра Теаре Теа'аману Фаолайн О'Флинн перестать танцевать так, словно между нами колючая проволока. Но только я открыл рот, дабы предложить ей руку и сердце, как Теаре сказала:
— Давай теперь посидим.
Момент был упущен, и, может быть, навсегда.
Уселись мы — каждый на свой конец соломенной циновки. И вместо «Я хочу быть с тобой всю жизнь» я небрежно сказал:
— По-моему, есть что-то слегка неприличное в таком нежащем климате, который позволяет языку аборигенов не иметь в словаре слово «одеяло».
— Но такое слово есть, — сказала Теаре — в отличие от моих, ее сведения о местной культуре были почерпнуты не из скверных дешевых путеводителей, — они называют его «иностранный коврик, в который оборачиваешь замерзшее тело».
— Прекрасно, — ответил я саркастически, — вспомню об этом, когда буду снова дрожать от холода в Лондоне, несчастный и одинокий, в промозглый декабрьский вечер.
Теаре не рассмеялась, даже не улыбнулась. Она просто смотрела на меня, и ее удивительное, родившееся под тропическими широтами лицо мерцало в свете луны. Лопни от зависти, старик Гоген, подумал я.
— Послушай, Оззи, — сказала она, и я увидел, как нервная судорога пробежала по ее дивному смуглому горлу так, словно колибри глотнула сахарной воды, — наверное, нужно было сказать это раньше, но до сегодняшнего вечера вроде бы не было необходимости.
