, и никому другому.
— Я любила своих родителей, — решительно возразила Талианна.
Но Гедельфи снова только покачал головой.
— В этом нет ничего похожего на любовь, — сказал он тихо. — Есть только эгоизм. Ты можешь пожертвовать собой ради человека, которого любишь. Многие так и поступают. Но на самом деле ты так делаешь только для того, чтобы защитить свою собственность.
Гедельфи не стал продолжать, а повернул голову и устремил свой потухший взор вверх по течению реки, а Талианна очень долго думала о том, что ей сказал старик. Она не считала себя вправе судить, был ли он мудр или просто слишком стар, но его слова что-то затронули в ней, и она, пожалуй, неожиданно испугалась его.
Талианна была сбита с толку. Она ощущала себя такой беспомощной и одинокой, какой только могла быть десятилетняя девочка, мир которой несколько часов тому назад сгорел — в прямом смысле этого слова. И она спрашивала себя, стоит ли доживать до таких лет, если это был опыт, накопленный за длившуюся восемьдесят лет жизнь. Несмотря ни на что, она прильнула еще теснее к груди Гедельфи, ведь вопреки всему она оставалась десятилетней девочкой, которую ничто не могло утешить так, как близость взрослого.
— Ты видела, с какой стороны они появились? — спросил вдруг Гедельфи.
Талианна кивнула.
— С севера, — ответила она.
— С севера, — повторил Гедельфи, как будто это было подтверждением чего-то, что он давно знал. — Сколько их было?
Талианна покачала головой.
— Не знаю… Десять, может, двенадцать. Я не знаю. Было слишком темно. Я… плохо рассмотрела. Только тени, а потом вспыхнул огонь.
Ее голос сорвался. Вопрос Гедельфи и ее ответ снова вызвали у нее перед глазами картины ужасных событий, но лишь небольшую часть происходящего ей удалось рассмотреть: летящие гиганты с непостижимой легкостью низко скользили над цепочкой холмов, раскинув крылья широко и неподвижно, как невероятно огромные стрижи. Потом — чудовищные удары и шуршание, и наконец огонь, огонь, огонь везде. И опаляющая молния, чуть не ударившая в нее, в безумном зигзаге мчавшаяся к ней, оставляя на опушке леса след на добела оплавленной земле, прежде чем остановиться за десять шагов до нее. Она была такой горячей, что ее знойное дыхание опалило Талианне ресницы и брови.
— Больше ты ничего не видела? — спросил Гедельфи.
Она видела что-то, и, хотя воспоминание вызывало у нее ужас, которого не было при виде изуродованного города, она еще раз усилием воли воссоздавала эту картину перед глазами. Это не было нужно для ответа на вопрос Гедельфи и только причиняло боль. Но почему-то так полагалось.
