– Базисная прихоть булыжника впечатляет милю зрителей, злоупотребляющих барбитуратами.
– А это?
– Залив лавы. Правда, есть мнение, что семьдесят яхт – это перебор.
– А как эта называется?
– “Мой экстаз бритья”. -А та?
– “Как Я, В Радиусе Городского Зла, Начал Улыбаться”.
– Что это в нижнем углу?
– Какой-то безвкусный ржаной хлеб. Это вам не дешёвое утверждение вазы, думаю, вы согласитесь.
– А что пытается показать эта?
– Кастаньетные листья, резиновые крестьяне, лесистые поместья вокруг мощных дворцов, сердитые уклонисты предполагаются по отдалённым окнам.
– А квадратная?
– Надземные летучие мыши визжат в солёном анклаве. Одиннадцать мышей обостряются всё дальше, видите? Угроза летучих мышей на самом деле чрезвычайно преуменьшена. Не двигайтесь. – И он шлёпнул по перевёрнутому холсту, пронзительно глядя на меня. – Эта картина называется “Слишком Поздно Было Доказано Наше Вероломство”. Мой шедевр. Очевидно, быстрый тротуар на самом деле – ацетатное сусло. Разрешите мне объяснить.
Я изо всех сил пытался увильнуть, но Трейс начал рассказывать свою чудовищную историю. Как гимны детства взлетали к небу и состояли главным образом из увещеваний, чтобы Бог оставил его в покое. Что если бы безмолвие носило бороду, его имя было бы Отец. Что он каждый день продумывал, глядя в потолок круглые сутки. Что он отважился мечтать. И тут он запел:
Сосчитай всех противников
Человека безносого.
Когда он выберет, они
Смогут догнать его.
Эти нелепые вирши стали последней каплей. Я начал молотить руками, болтаясь по комнате из стороны в сторону в мазурке движения, которая, я был уверен, сумеет избежать глаза художника. Но вот он, кажется, всё больше жаждет запечатлеть эту деятельность.
– Оно! – выдавил он, мазюкая кистью по доске. – Наборные снопы показывают нам незанятые гимны! Рыдай, зверь, рыдай, зверь!
И я бежал по-ночным коридорам, вниз по широким лестницам, Трейс скакал следом с доской и кисточкой в руках. Пробегая через затемнённый танцзал, где должен был проводиться аукцион, я схватил аметистовую поросячью свинчатку с подиума, но махать ею воздержался. Трейс, скользя, остановился, но когда я осознал, что ему всего лишь нужна устойчивость, дабы рисовать жирные линии, на глаза упала красная пелена, и я швырнул себя на него – а он с воплем припустил от меня. Я же набросился на него, а он развлекался, выписывая зигзаги по полу, с самыми громкими криками, какие я только слышал. Около кухни я жахнул его свинчаткой. Более неудачный для Трейса момент я бы выбрать не смог – он отскочил от двери и, неподвижный, опрокинулся навзничь. Упал он ровно в центр белого кухонного пола, эдакий гигантский Джокер.
