Я очищаю три грецких ореха. Кладу их в розеточку, добавляю ложку меда и перемешиваю.
Завтрак готов. Ни дать, ни взять, эстетское вегетарианство – а что, могу себе позволить. В моем шкафчике три кулька с бесплатными орехами – мой, так сказать, служебный блат.
Ем не торопясь – не потому, что особо нечего, просто решила сегодня не краситься, а значит, спешить некуда. Душ все же приму, но только из-за Виорела, хотя в его «Москвиче» смердит почище овощной базы, ну так и машина ему не для того, чтобы по борделям шлюх развозить. Хотя он и называет свой тарантас каретой – выходит, надеется на лучшее? А может, просто пытается поднять мне настроение, ведь ехать с шести утра в груженом мешками с овощами «Москвиче» мне совершенно не хочется.
– Карета подана, – улыбается Виорел, услужливо открывая дверцу.
И хотя каждое утро он встречает меня одной и той же фразой, я все равно улыбаюсь, чтобы хоть как-то отблагодарить человека, подбрасывающего меня на работу. Обычно мы едем молча, изредка обмениваясь короткими вопросами и еще более емкими ответами о предыдущем рабочем дне. Однажды Виорел собрался с духом, после чего я почти месяц не слышала от ничего, кроме уведомления о поданной к моему подъезду карете.
- Давай сходим куда-нибудь вечером, – предложил он тогда.
- Если хочешь меня трахнуть, дай лучше вечером выспаться, – ответила я, – ты же видишь, как я устаю.
- Что ты, – дал по тормозам Виорел, едва не прозевав красный сигнал светофора, – я вовсе не это имел в виду.
- Ааа, – понимающе, но не без притворного разочарования протянула я.
Виорел – славный парень. В своем, конечно, роде. Колесит без устали по районам и оптовым рынкам, возвращаясь на перегруженном мешками «москвиченке» на продуктовый рынок Алешина, который так называют по привычке из-за бывшего названия улицы, и передает их в надежные руки – реализаторов, одна из которых, да-да, ваша покорная слуга.
На базар меня устроила Афанасьевна, у нее, как оказалось, и здесь имеется доля. Должно быть, ей стало жаль меня, во всяком случае, при встрече она даже прослезилась, назвав меня «бедной сиротинушкой». А может, просто рассеялся гадкий туман, окутывавший в ее, да и в моей памяти конкурс, который я успела проклясть столько раз, что, всем, имевшим к нему хоть какое-то отношение, не исключая даже безвестную уборщицу, проклинавшую, в свою очередь, меня за кровавые пятна на полу туалета, гореть в аду в нестерпимых муках.
