Певицу пригласили в дом египтянина. Он был владельцем 5 % мировой продажи хлопка, за исключением Узбекистана и Таджикистана — пока ещё. На авеню Henri Martin (одна из дорогих улиц Парижа — вероятно, не только египтянину принадлежали проценты с мировых продаж)… Здесь по вечерам в освещённых окнах (певица очень любила вечерами смотреть на чужие окна) поблёскивали осколки другого мира: бронзовый угол рамы картины Пикассо и хрупкий хрусталик люстры, поручень лестницы, ведущей к спальне с Сезанном, и крыло самолёта-полки дизайнера Старка… Певица приехала на метро, заостряя разницу миров. В вагоне пьяный громко защищал свой мир, рассказывая о деревне, где у него куры, козы, козёл… «В деревне у меня всё есть!» У певицы ничего не было и в деревне.
Вестибюль дома походил на гостиничный. Вместо приёмной стойки стоял стол с хрустальными пепельницами. А певица была похожа на рок-певицу. На ней был комбинезон, как черничное варенье, прилипший к телу, на голове кожаная фуражка, ноги в сапожках до лодыжек, а на плечи была накинута куртка лётчика из кожи, сношенной лётчиком, пролетавшим, сносившим её. На почте днём ещё один пьяный спросил певицу, дыша кислым в лицо: «Харли Дэвидсон у тебя есть? К такой одежде нужен Харли Дэвидсон. Ха! У тебя, небось, и мопеда нет». У певицы и велосипеда не было.
Певица не знала, куда идти, и ждала, пока появится кто-нибудь, и курила, глядя на себя в зеркало. «Сейчас из девушки конца ХХ века я превращусь в куклу на самовар XIX столетия». Её пригласили петь русские цыганские песни. Атрибуты для самоварной куклы находились в большой сумке. Дверь лакированного красного дерева оказалась дверью лифта. Из него вышла чёрная женщина в розовой юбке и с босо-розовыми пятками. «Артисты? Третий этаж». И чёрная ушла на улицу, хлюпая шлёпанцами туда, где хлюпал дождик. Он был служебным, этот лифт, и на третьем этаже, куда он привёз певицу, его заполнили пирамидой стульев два служащих-югослава, показавших певице на дверь в узеньком коридоре. Она надавила на неё плечом и оказалась на кухне, где сидел уже один музыкант — скрипач, страдающий одышкой в так и не снятом плаще. Здесь была ещё дверь. Певица её открыла и увидела маленькую тётку в сиреневом банном пеньюаре. Певица ей представилась, сказав, что должна переодеться, и тётка в сиреневом предложила свою ванную. Певица закрыла дверь. Она уже очень быстро умела переодеваться и делала это автоматически. Достала громадную красную юбку из немнущейся ткани, подаренную когда-то цыганкой, маленькую даже не кофточку, а кусочек ткани на лямочках — как кастрированный верх сарафана, лаковые туфли на шнуровке, похожие на ботиночки гимназисток румяных, от мороза чуть пьяных, как пелось в песне, но певица иногда хулиганила и переделывала их в комсомолок. И тогда они были пьяны вдрызг. Шали она достала последними. Одну повязывала на талию, а другую накидывала на плечи или держала в руке, играя. Переодеваясь, она разглядывала ванную. В ванных женщины всегда оставляли и выставляли какие-то свои, особенные черты характера. Когда в ванной ничего не оставлялось, это тоже было характером. Мысль, что сиреневая тётка — уборщица, живущая в доме, отпала. Край ванны — тот, что у стены, где много места, — был заставлен флаконами духов: «Коко», «Шанель фёрст» ван Клифа, «Миль пату». За дверьми уже были слышны прибывающие музыканты, их недовольные возгласы — отсутствием гримёрной, вешалки для плащей, напитков перед работой, стульев, чтобы сесть. Певица сидела на закрытом унитазе и зашнуровывала туфли-ботинки. Она сняла фуражку и стала похожа на женщину-зулу. Головной убор служил не только частью туалета, но давал возможность спрятать под ним папильотки в волосах. Она сняла их — синие, жёлтые — расчесала волосы, и получилось много кудрей. Они сигнализировали, что певица — цыганка. И ещё красный бант-роза — сбоку, над ухом. И цепи — длинные, блестящие. А губы она всегда красила красным.
