Лиде вдруг сделалось ужасно неловко. Она вспомнила свой разговор с мамой и покраснела до ушей. Тетя так пристально смотрела на нее серьезными темными глазами, точно хотела по лицу отгадать, о чем она думала. Лиде захотелось убежать куда-нибудь, спрятаться, а папа как раз взял ее за руку и притянул еще ближе.
— Как вы находите, на кого она похожа? — спросил он тетю.
— Не знаю, право, — отвечала тетя, еще пристальней поглядев на девочку. — На мать не похожа, на вас тоже нет.
— На вас, на тетю похожа. Вы вглядитесь только — портрет.
Катерина Петровна смерила глазами маленькую худенькую фигурку, стоявшую перед ней, покачала головой и ничего не ответила, но Лида вспыхнула пуще прежнего. Ей показалось, что тетя недовольна таким сравнением. Она взглянула на свое замазанное, измятое платье, на свои красные, немытые руки и на тетин длинный шлейф и ее отличные перчатки, и ей стало досадно, зачем она не принарядилась, как приказывала Матрена. Она уже забыла о своей похвальной правдивости и Думала только, что, будь она поизрядней, тетя, может быть, и не смерила бы ее таким недовольным взглядом.
Лида вырвала свою руку из папиной и убежала в угол, к окну.
Тетя не долго просидела на этот раз в детской, к удовольствию Матрены и Лиды. Она скоро поднялась со своего кресла, обошла комнату, беглым взглядом окинула в ней все предметы, мимоходом провела пальцем по пыльному зеркалу, потрепала по щечке Жени и вышла.
Долго в этот вечер не могла Матрена угомонить своих питомцев. Все ее возгласы: «Тише, дети! Да замолчите ли вы? Спать пора!» — не привели ни к чему. Разговорам не было конца. Едва лишь утомленная приказаниями и упрашиваниями опускала она на подушку голову, как с трех подушек в трех кроватках подымались три головы и начинались новые споры и беседы.
— И ты можешь говорить, что она тебе нравится! — говорила Лида, сдерживая по возможности голос и с гримасой боли прижимая левой рукой правую, которую только что ушибла о железную спинку кровати, размахивая руками во время разговора.
— Да чем же она дурна? — старательным шепотом спрашивала Любочка, с любопытством подняв голову над подушкою. — У нее какое платье отличное!
Так разве я тебе про платье говорю? Ты послушай только, какой у нее голос.
— Ну какой?
Такой ровный-ровный, ужасно гадкий! А еще, мне кажется, она злая.
— Почему?
— Так. Она никогда не смеется, не улыбнется даже. Заметила ты, Люба?
— Да, это правда. Только, ты помнишь, мама нам говорила, что она была больна очень. Может быть, у нее и теперь что-нибудь болит, оттого она и не смеется.
