«Фу-у!» — и стало в их жизни темно.
Дунуло из заводской конторы: выдали Варваре десятку и оглушили ее словами: это, мол, последняя, больше Егор ничего не получит, а если он не согласен, пусть судится.
Осояорь и сирень перестали греть, бойкий голос Феди перестал обещать. Будущее стало не палаткой на перекрестке, а куском тротуара, костылями на нем и человеком.
Человек этот — ах, да какой там человек! — просто он, Егор Жаворонков, очутился на тротуаре рядом с костылями, заныл в спешащие ноги прохожих о своем калечестве, о своей нищете, задохнулся, будто его ударили сапогом, и закричал:
— Варь! Одевай меня! Идем!
— Что ты? Куда?
— В контору! До самого директора дойду! Я ему, чорту бельгийскому, покажу! Я его костылями собачить буду!
Ишь, чем за труды наградили, сто анчутон им в распроклятую душу!
Он поперхнулся словами, побагровел и сбросил с постели ноги; Варвара подхватила их, положила назад, пригнула к постели его голову и загулькала над ним:
— Егорушка, утишись, Христом-богом прошу. Ну, лежи, ну, ласковый, ну, Егорушка! Что я, враг тебе, враг себе? Да я, кабы надо, на себе б понесла тебя. А только чего мы пойдем, раз они на суд кивают и хотят нашей кровью попользоваться? И будем судиться, будем, бумаги ж при нас, только надо подождать…
— А где деньги на адвоката? Одевай!
— Егорушка, а слова доктора забыл? Что он говорил тебе? Вспомни-ка, вспомни. Если, говорит, больше года выдержит себя в постели, срастется у него все, и будет поправка. А ты что выдумал?!
— Дура-а-а! — вырываясь, вопил Егор. — Да разве доктор скажет нашему брату правду? Его дело обнадеживать, чтобы не шебушились мы! За это и платят ему! Лежать!
Или у тебя тысячи в запасе? Одевай, или я так пойду…
Варвара не отпускала его рук, билась на его груди головою, слезами заливала его гнев и вопила, что наложит на себя руки, если он встанет. Руки его были выжаты, высушены, а запрокинуть ноги мешала режущая боль, он обессилел, затих, вытянулся и устало доказывал, что в контору завода надо итти сейчас же, что потом ничего не выйдет. Варвара стояла на своем, вырвала у него слово, что он больше не будет вскакивать, заставила покреститься на иконы, но одежду его спрятала и почти не отлучалась из дома.
Федя бегал с ребятами по слободке; почуяв в доме нужду, приноровился воровать на товарной станции и с телег возчиков дрова, кокс и уголь. Варвара как бы не замечала этого, радовалась его заботливости и корила себя: «Ой, дура, гляди: втянется парень в это, наплачешься». Украдкой, через окно, из-за забора и ворот, она наблюдала за Федей, прислушивалась к его голосу, жалела, что на завод до пятнадцати лет мальчишек не принимают, и не выдержала:
