Оживал отец только перед утренним чаем и после ужина: мать подкладывала под него клеенку, окунала в горячий соленый раствор летнее одеяло, оборачивала им больную ногу, а потом растирала и мяла ее. Отец яснел, поблескивал зубами и тянул:
— Во-о-во-о-от, поводн-и-и грешника по раю, он тебя на закорках таскать будет.
Федя понял, почему мать ни разу не навестила его у медника, пожалел, что ругал ее, сходил в город и сам нанялся на работу к жестянщику. Варвара собирала его с плачем.
Егор хотел сказать ему наставление, но только махнул рукой и пробормотал:
— Спасибо, что сам увидал, как у нас сладко, и догадался.
За воротами, в бледном оттепельном свете, Федя простился с матерью, взял из ее рук узел и, пряча лицо, на ходу выкрикнул:
— Ты б хоть раз в три месяца забегала, а то сиротой, посчитают и жеще жучить будут!
— Да разве я не хочу, что ты!..
Варвару корчило от жалости и боязни, что Федя всю жизнь будет попрекать ее этим днем: отпустила, мол, в люди в рваных рубахах, в латаном пальто, в коротких брючонках. В слезах ее мелькали и расплывались рыжие голенища Феди, сборки штанин и сморщенная заплата из-под узла…
В апреле, когда дни зыбились чистым, без пылинки, сверкающим светом, Егор начал замечать, что досыта не наедается и не вскакивает по ночам от боли. Вначале он удивлялся: «Что такое?» — затем его потрясла радостная догадка: «А-а». Он суетливо ощупал ногу, легонько согнул ее и послушал: боли не было. В груди и в голове его все вспенилось, и в гуле крови звоном колокольчика запорхали слова:
«Кажется, поправка? Вот ведь, а?»
Мысль, что боли могут возобновиться, облила его голодом. Он раз за разом переворачивался, лежал на больной ноге, болтал ею и прислушивался. Тело охватывал трепет, а когда входила Варвара, сердце стискивала растерянность: подмывало обрадовать ее и боязно было:
«А ну, как только на время отлегло?»
Радость, страх и нетерпение делали его глухим и слепым. Он притворялся сонным, не отвечал на слова Варвары и с дрожью ждал, когда она уйдет на огород. Оставшись один, он хватался за костыли, осторожно ступал на больную ногу, шел от постели к порогу, назад и обливал комнату улыбками:
«Ха, верно, ей-ей, а?»
Больше недели по нескольку раз в день делал он так.
Потом встал с одним костылем, походил и кивнул:
«Хорошо!»
После этого он стал опираться на костыль, как на палку.
Затем притопнул однажды ногами, заходил быстрее, свистнул, оделся и пошел наружу. Одна рука его была вытянута.
