III
Для меня мертва ваша Палестина.
Я родился и вырос в деревне, на берегу Днепра.
Каждой весной злой старик — Днепр заливал нашу ветхую лачужку, разорял нас, выгонял «на кошары»[186], заставлял нередко голодать, мокнуть под дождем целыми неделями.
Но я любил его какой-то стихийной любовью, любил, проклиная за бедствия, которые он нам причинял.
Когда меня обижали дети, издеваясь над моим еврейством, я бежал к Днепру и припадал грудью к его горячему песку. Я рассказывал старику о своем горе. Я смешивал свои детские слезы с его синей холодной волной.
И в строгом журчанье Днепра мое детское ухо слышало шепот нежной ласки, слышало утешенье.
Потом, потом я узнал об Иордане… Узнал, что эта река священна, что она течет в «нашей стране», из которой мы ушли уже две тысячи лет.
Я с благоговением думал об Иордане. В воображении моем он рисовался святым стариком, вроде старого раввина из соседнего местечка.
Но любить его я не мог. В сердце моем его место было давно уже занято Днепром.
Первые слова, которые стал выговаривать мой язык, — были русские слова.
Первые песни, которые я услышал, были о «казаке» и «дивчине», о разбойнике «Кармазене», о «сиротине», о «широкой степи» и «сабле вострой».
Потом я узнал вдохновенный язык пророков. Но он казался мне таким святым, что говорить на нем, произносить слова его всуе мне показалось грехом.
Мне был роднее язык Ганок и Парасок, чем язык моих далеких предков, и не на языке Исая и Иеремии были написаны первые излияния моей души, первый лепет моей музы.
И не долину Сарона я пел, а вишневый садочек. Не к горам Ливана неслась моя песнь, а к горам Днепра, к их покрытым зеленью долинам, к их залитым цветом садам.
Мертва и безмолвна была для меня Палестина.
IV
И такой она осталась для меня и поднесь.
Для меня Палестина ваша — святой покойник. Мощи.
К ней нужно прикладываться благоговейными устами. Целовать ее прах.
Но пахать на горе Кармель! Садить капусту на могиле праматери Рахили! Покрывать навозом долину Сарона!
Мне это кажется так же невозможным, как… говорить по-древнееврейски.
Вы сами, г. Жаботинский, подписали смертный приговор древнееврейскому языку следующими словами:
«…Один малыш, болтающий по-древнееврейски, дороже нам всего того, чем живут ваши хозяева от Ахена до Москвы».
На всех языках мира говорят евреи. Говорят по-татарски, по-молдавански, чуть ли не по-цыгански.
Одного только языка не могут уразуметь евреи — древнееврейского!
Нужно ли большее доказательство, что язык этот мертв и возродится лишь тогда, когда возродится еврейское государство.
