Маше не удавалось разгипнотизировать и других многочисленных вздыхателей, потому что в гипнотическое состояние на самом-то деле вогнала их не она, а власть женской обворожительности. Бороться же с «властью» почти бессмысленно. И в этом случае тоже.
Пациенты — дело иное… Тут Маша уверовала в свои способности. И после ее магических — иногда очень долгих — стараний больной, считавшийся «не в себе», к себе возвращался.
Концентрировать столько сил и внимания на одном пациенте в больнице также считалось признаком ненормальности. Но Маша избавиться от своего «заболевания» не могла.
— Уделять такое количество времени одному психу — это дикость! — упрекал Машу на больничных летучках заместитель главного врача, которого все звали резко и коротко «зам». — Расточительно и неэффективно!
— А эффективно было посвящать целый роман одному «идиоту» по фамилии Мышкин? — возразила однажды Маша.
— Вот именно: достоевщина! — вскипел «зам» Парамошина, так как Маша уже была «другому отдана» и, по сведениям «зама», намеревалась «быть век ему верна».
— Что вы возитесь с каждым, как с писаной торбой?
Сравнивать больных с предметами и вещами было его привычкой. Были у «зама» и другие дурные наклонности. Он, к примеру, почти непрестанно грыз ногти. «Вгрызается в проблему и догрызается до ее решения», — съехидничал как-то Вадим Степанович. Маша давно приметила, что грызть ногти — это манера скверных людей. Когда «зам» принимался за свои ногти, она брезгливо прикрывала глаза.
Один человек оценивает другого, как правило, исходя из того, как этот другой относится персонально к нему. Иной и подлецу приписывает ангельские достоинства из-за того, что лично ему подлец благоволит. И, напротив, ангела кое-кто норовит объявить дьяволом, если по отношению к нему ангел своих ангельских качеств не проявляет.
«Зам» был, кажется, единственным мужчиной в больнице, которого Машины женские, да и все остальные, достоинства не притягивали, а, наоборот, годами отшвыривали в бездну негодования: она стояла между ним и главным врачом. Одна фраза, сказанная ею Вадиму наедине, способна была разрушить своекорыстные замыслы «зама». То была преграда, которую даже изощренные прыткость и приспособляемость преодолеть не могли.
Но ситуация изменилась — и «джинн» несовместимости выскочил на поверхность.
«Зам» был полукровкой… Хоть паспорт утверждал, что он украинец, и на вечерах самодеятельности «зам» исполнял исключительно украинские песни, папа его значился все же евреем. По имени «зам» был Игнатием, а по отчеству — Авраамович. Как ни предавался Авраамович великодержавным воззрениям, как ни подчеркивал, что национальность определяется лишь по маме, от папы ему избавиться не удавалось. Его считали «евреем при губернаторе». Но не «ученым евреем», а
