– Давай переодевайся, – сказал Гуилим.
Я хотел ходить в моем старом костюме, как положено человеку в деревне, и чтобы были в навозе и при каждом шаге чавкали мои сапоги, и смотреть, как телятся коровы, как их покрывает бык, и сбежать в балку, промочить ноги, орать: «Эй ты, блин горелый!» – и распугивать кур, и разговаривать соответственным голосом. Но я пошел наверх и надел тот костюмчик в полосочку.
Из своей комнаты я услышал, как во двор въехал автомобиль. Джек Уильямс со своей матерью.
Гуилим снизу кричал:
– Они! В «даймлере»!
Я бросился вниз их встречать, лохматый, с незавязанным галстуком.
Энни в дверях говорила:
– Добрый вечер, добрый вечер, миссис Уильямс. Заходите, заходите, пожалуйста. Какая сегодня погода чудесная! Вы хорошо ведь доехали? Сюда, миссис Уильямс, сюда, осторожно, ступенька.
На Энни было черное блестящее платье, от него пахло нафталином, как от чехлов в зале; переобуться она забыла, и тапочки у нее были все в дырках и заляпаны грязью.
Она суетилась, бежала впереди миссис Уильямс по тому каменному переходу, она вертела головой, квохтала, дергалась, извинялась, что такой маленький дом, все поправляла волосы грубой, короткопалой рукой.
Миссис Уильямс была высокая, плотная, с мощной грудью, толстые ноги вздувались над остроносыми туфлями; снаряжена она была как мэрша, как корабль, и она вплыла вслед за Энни в залу.
Она сказала:
– Ах, миссис Джонс, милая, из-за меня, пожалуйста, не беспокойтесь.
Она вытащила из сумочки кружевной платочек и вытерла стул, прежде чем сесть.
– У меня, понимаете ли, абсолютно нет времени, – сказала она.
– Ах, что вы, ну хоть чашечку чая-то выпейте, – сказала Энни, и она отодвинула от стола стулья так, что уже совсем невозможно было пройти и миссис Уильямс сидела зажатая со своей грудью, своими кольцами, сумочкой, а когда Энни открывала буфет, она уронила Библию и поскорей обтерла с нее пыль рукавом.
– С персиками, – сказал Гуилим. Он стоял в дверях, не снимая шапки.
Энни сказала:
– Сними шапку, Гуилим, и поухаживай за миссис Уильямс.
И она переставила лампу на спеленатую фисгармонию, разложила белую скатерть с чайными пятнами посредине, накрыла – ложечки, чашечки – стол на пятерых.
– Не стоит из-за меня хлопотать, моя милая, – сказала миссис Уильямс. – Ах, какая прелестная лисичка. – И палец ее просверкал в сторону стеклянных ящиков.
– Это настоящая кровь, – сказал я Джеку, и мы забрались на диван у стола.
– Ну прямо, – сказал он. – Красные чернила.
