Он разомкнул и уронил руки. Часовня в риге вся затихла, пробитая лучами насквозь. Некому было вскричать «Аллилуйя» или «Благословенно имя Господне». Я был еще мал и влюблен в тишину. Снаружи крякнула утка.
– А теперь сбор пожертвований, – сказал Гуилим. Он вылез из фургона, покопался в сене под ним и протянул мне помятую жестянку:
– У меня нет настоящей кружки.
Я сунул в жестянку два пенни.
– Обедать пора, – сказал он, и мы без единого слова прошагали обратно к дому.
Когда мы все доели, Энни сказала:
– Ты уж вечером-то костюмчик хороший надень. Который в полосочку.
Вечер готовился торжественный, потому что мой лучший друг Джек Уильямс из Суонси приедет на машине со своей богатой матерью и все две недели каникул Джек будет жить тут вместе со мной.
– А где дядя Джим?
– На базаре он, – сказала Энни.
Гуилим соорудил из своего носа поросячий пятачок. Мы-то знали, где дядя. В пивной сидит, на плечах телка, из карманов – по поросенку и на губах бычья кровь.
– А эта миссис Уильямс – она очень богатая? – спросил Гуилим.
Я сказал, что у нее три автомобиля и два дома, и я прилгнул.
– Она самая большая богачка во всем Уэльсе, она раньше мэршей была, – сказал я. – Мы в зале будем пить чай?
Энни кивнула.
– И у нас большая банка персиков, – сказала она.
– Эта старая банка с Рождества в буфете стоит, – сказал Гуилим. – Мамаша ее все для такого случая приберегала.
– Такие вкусные персики, – сказала Энни. И пошла наверх наряжаться.
Зала пахла нафталином, мехом, и сыростью, и затхлостью, и гнилыми цветами. Два стеклянных ящика на деревянных козлах тянулись вдоль окон. Заросший огород приходилось разглядывать в просветах между ног у лисьего чучела, над головой куропатки, из-за испятнанной красной краской грудки вальдшнепа. Еще ящик – с фарфором и оловом, побрякушками, брошками и фестончиками – приткнулся к кривоногому столику; на лоскутной скатерти – лампа, Библия с застежками, большая ваза, в которую влезла, очевидно собираясь купаться, женщина, закутанная до бровей, и фотография в рамке: дядя Джим, Энни и Гуилим улыбались горшочку с папоротником. На каминной полке было двое часов, несколько собак, медные подсвечники, пастушка, мужчина в килте и подцвеченный снимок Энни – высокая прическа, груди наружу. Были тут стулья – вокруг стола и по всем углам, прямые, гнутые, крашеные, мягкие, и у каждого на спинке кружевная салфеточка. Фисгармония пряталась под белой латаной простыней. Камин завален – медные щипцы, совки, кочерги. Залу редко пускали в ход. Энни чистила и блистала ее раз в неделю, но все равно ковер выпускал серое пыльное облако, едва на него ступишь, и пыль слоем лежала на стульях, и клубья ваты, грязное черное нутро, длинный черный конский волос перли из расщелин дивана. Я подул на стекла, чтоб посмотреть фотографии. Гуилим, коровы и замки в горах.
