В перерыве, подавая мне воздух полотенцем, Бухман мне тихонько шепнул: — На кой чорт нам твоя победа. Поди успокой стадион! — Почему? — удивился я. — Говорят тебе — поди и сделай все шито-крыто.
Минута истекала, я сидел, как пришибленный.
Рефери снова запрыгал вокруг нас. А литовец взял да всыпал мне порцию увесистых апперкотов. А вдобавок — тяпнул-таки головой. Глаз тут же заплыл у меня, в ушах загудели колокола. Ого! удивился я, при подобной прыти мне и проигрывать не надо, он и сам разделает меня запросто. Но нет, я тоже был с капелькой самолюбия. У меня тоже было чуточку гонора. Не мог я ему просто так проиграть. Хорошо, сказал я себе, он получит свою победу. Конечно, получит… Но весь этот сброд на стадионе, и Бухман, и судьи — пусть поймут, что не он у меня выиграл, а я ему проиграл. А это не одно и тоже… Потом я увидел белобрысого: он был страшно воодушевлен удачей с моим глазом, готовил новое нападение. Тогда я сделал ложный выпад в голову, а правой рукой сильно воткнул ему в пузо. И рука вошла туда чуть ли не по самый локоть. Он сразу сник, дыхание было сбито, и весь его белобрысый энтузиазм тоже. Рефери не открыл счета над ним, навалился на меня, отпихивая подальше. Стадион неистовствовал. Я поскользнулся, а литовец появился сбоку и всадил мне в печень сильнейший апперкот, самое лучшее, что у него имелось. Это согнуло меня пополам, в горле тут же появилась пробка. Ее нельзя было ни проглотить, ни выдохнуть… И, точно мешок с дерьмом, я свалился на пол. Сначала я только корчился и всхлипывал, судорожно пытаясь глотнуть воздух, но воздух никак не шел в меня, а потом стал кататься по полу. О, тысячу раз было бы легче схватить мне по челюсти, и спать в нокауте, нежели чувствовать при полном сознании, как играют в животе десятки ножей… На счете семь спазмы немного отпустили, и я глотнул наконец воздух. Тут я увидел Бухмана. Он делал мне жесты, которых я не понимал. И вдруг дошло: он приказывал мне оставаться на полу, не вставать! На полу я ему очень нравился. Я нравился сейчас всем на свете, только не самому себе. Нет, я должен был встать! Я не мог доставить им удовольствие, валяясь на этом мокром, грязном брезенте! Я бы в жизни себе не простил этого. И встал. Это было очень трудно… Литовец сразу оседлал меня, чтобы разом прикончить. Тогда я поднял плечи повыше, а расквашенный живот перекрыл локтями обложился со всех сторон глухой защитой. Он мог бить меня сколько угодно. Тут важно было не податься панике, и ничего ему не открыть… Итак, я лежал на его кулаках: со стороны казалось, что он обрабатывает чучело. Наконец он стал уставать. Он отлип от меня, полагая, что я тут же рухну. Я согнулся пониже, в стойке крауч и пошел вперед с легкими ударами. А он был изнеможен после такой атаки и не сразу понял мой маневр. Вот он оказался в углу. И я выпрямился. Он тронул спиной канаты и испугался, что некуда отступать. Канаты впились ему в спину — а я еще ждал. Он бросился вперед, и мой правый крюк — последняя моя надежда — не подкачал… Литовец стал валиться назад, голова его тюкнулась о верхний канат, потом по двум нижним… И все было кончено
