— Ты, наверное, последний из родичей, кто останется в живых, да внук еще, если не съели его голодные монахи.
От этих слов меня передернуло так, что я закачался на стуле.
— Как съели! — закричал я, сильнее ухватившись за его руку.
Тот странно злодейски усмехнулся. Гримаса была неописуема и страшна. Meня начало лихорадить. Тени от сумрака улицы стали мне мерещиться жуткой живостью и передвигаться по комнате, вселяя в мое и без того болезненное воображение новые мысли страха и ужаса. А старик, словно прислужник адовой пытальни кривлялся и говорил слова страшнее предыдущих.
— Не знаю. На каждом повороте Рок может мертвенным ногтем передавить клапан — и тебя нет. Нет!!!
Дед зашелся в беззвучном смехе. Я видел, как он впадал в безумие. Мне становилось беспомощно одиноко, по-детски обреченно.
— Скажи, где племянник? — молитвенно возопил я. — Его еще можно найти?
Он поднял палец, покачал им. Я схватился за голову.
— Молодой человек, — ясный, издевательский голос отчеканивался в моем сознании каждым словом, — ты хороший человек. Ты принес умирающим воды. А ведь она не нужна им. Лучше бы ты не появлялся. С твоим явлением перед моими слабыми очами и болезненной памятью встало все прошлое: куски жизни ясными картинками вихрятся перед моим взором, пролетают поочередно и группами, будто я грозный судья им и их никчемной сути. Зачем это?! Зачем?! Кто я? Душа давно отделилась от бренных останков, я восседаю в центре Вселенной при всех регалиях власти, необъятный, могущественмый. Зачем? Как одиноко и больно. Агония предсмертной сути всегда безжалостно страшна и еще более убийственна, чем сама плотская смерть. Слабые не переживут. Но кто сказал, что смерть страшна и печальна? Червяк. Слизь. Посмотри на меня, разве видно, что я чураюсь ее? Нет. Русский никогда не боялся уединения плоти. Удивительный народ. Единственный. Как бесконечно жаль и тяжело мне, что я в свое время смел оставить его, предать. Это мне сполна теперь воздается. Вот где бы я умирал, не сожалея о прошлом, о себе! С достоинством и спокойствием настоящего гражданина… А сейчас? Сейчас я дохну, как бездомная собака, но хочу, хочу прикоснуться, хочу умереть на родной…
Старик не выдержал. Горькие слезы неизбывного ручьем хлынули из его усталых глаз. Непонятно было, откуда из такой исхудавшей почерневшей плоти исходило столько влаги. Мои глаза тоже омылись слезами. Краем грязной простыни дед неаккуратно протер лицо, высморкался, но продолжал тем же ровным устрашающим голосом:
