Не знаю, сколько времени идет это урок тюремной мудрости. Может час, может два. От духоты кому-то плохо. Над головами передают кружку воды, набранной из крана над унитазом. Стучат в дверь с просьбой открыть хотя бы «кормушку» — окошко в двери.
Наконец лязк замков. «Выходи!». В предбаннике три зэка из хозобслуги орудуют машинками. Делают свое дело быстро, умело. Растет гора разноцветных волос на полу. Старшина, стоящий у входа в душевное отделение, несмотря на связку ключей в руке, ничуть не похож на апостола Петра.
Вопросительно смотрит на меня — уже почти все скрылись за дверями. Предупреждая готовый сорваться поток матерщины, к нему подскакивает Цыган. Что-то шепчет на ухо. Как передает деньги, не замечаю, но глядя на меня, старшина показывает на дверь.
После душа — «шмон». Снова раздеваемся до нитки. «Прапора» — их тут называют «Попкари» — умело обыскивают одежду. Заглядывают в рот (и не только в рот). В дальнейшем я поражался изобретательности зэков, умудрявшихся приносить в камеру деньги, таблетки и даже чай. Но ведь проносят! Впрочем, мне придется еще многому удивляться…
Лязгает дверь за спиной. Стою на ступеньке в камере. Передо мной — типичная «хата» — так называют здесь общие камеры. Она больших размеров, чем пройденный мною «отстойник». Освещается двумя лампочками: над дверью и в глубине помещения. Слева и справа от двери в глубь камеры тянутся два ряда двухъярусных «шконок». В дальнем углу — «гальюн», отделенный от нар только низенькой кирпичной стенкой — в дверной «глазок» должно быть видно, что делается в «хате». Камера густо населена. Даже перенаселена. Как выяснилось, в момент моего прибытия в «хате» находилось 49 человек на 36 коек. В дальнейшем количество подследственных то уменьшалось до 38 (минимум), то увеличивалось до 52 (максимум). Учитывая минимальные габариты «шконок», остается только удивляться, как здесь помещается такое количество людей. По причине перенаселенность этой обители скорби и наличия необособленного «санузла», пахнет здесь отнюдь не розами. За узким столом, расположенным во всю длину прохода, на столь же неудобных лавках сидят несколько человек, играют в домино. Мое появление с «сидором» и матрацем в руках не вызвало волнения среди аборигенов. Стою на приступке, не знаю, что делать дальше.
Подходит черноусый, коренастый крепыш. В лице что-то монгольское. К нему присоединяются еще двое, повыше ростом. Стоят, молча щупают взглядами. Я тоже молчу, но безошибочно определяю в черноусом «пахана» «хаты». В КПЗ наслышался о нравах, царивших в СИЗО, и готов сражаться до конца.
